Братья Ждер
Шрифт:
Боярин Яцко встретил их хорошо. Тут же были открыты каморы с припасами. На столе появился новый мед и орехи. Хозяин распорядился принести самое старое вино из глубоких подвалов. Он весело отвечал на шутливые намеки пыркэлаба, уверяя, что внешность Никулэеша ему по душе.
— А насчет девицы, что я могу сказать вашим милостям? — продолжал он. — Одна она у меня, и все, накопленное мной, достанется ей. Только молода еще, и мы пока что не собираемся выдавать ее замуж. В молдавской земле обычай дозволяет выходить замуж и в четырнадцать лет. Но мы с моей боярыней решили держать ее дома до шестнадцати. Мы так сказали и господарю, и уж слова нашего обратно взять не можем. А сверх того, господарь соизволил согласиться быть посаженым отцом на свадьбе нашей дочери, а потому надо подождать, покуда не прибудет в Сучавскую крепость посаженая мать, то есть новая княгиня. Вот тогда сам господарь скажет свое слово относительно жениха. Но до этого пройдет немало времени. Так что прошу вас, гости дорогие, не гневайтесь за такие слова, а примите их как милостивое решение того, кто держит в деснице своей скипетр. Извольте откушать всего, что есть на столе, и поднять со мной не одну чару в честь моего дорогого гостя.
А дорогой гость пыркэлаб Албу не столько обрадовался, сколько опечалился. Однако притворился веселым и заставил себя пить. Выпили и другие вельможи, среди которых находились и двое из самых приближенных к Штефану бояр: Исайя — ворник Нижней Молдовы и — Негрилэ-кравчий.
Случилось так, что в это время на подворье у боярина Яцко находился Стратоник. Казалось, монах не замечал, кто что делает и что говорит. Он был весел, как бельчонок, что сидит на сухой ветке у края дубравы, мигает и верещит на солнце. Отпустив одну из своих блажных шуточек, он смеялся, глядя в сторону, затем робко поворачивал лицо к именитым гостям.
Молдавские бояре любят выпить. И чем больше кубков осушат, тем бывают красноречивее. Одни становятся веселее, на других нападает грусть. Третьи же выказывают такую удаль, какой, по мнению Стратоника, не мог бы похвастаться сам Александр Македонский.
— Выдай свою дочку за сына нашего приятеля, — молвил немного погодя ворник Исайя. — Мы с кравчим Негрилэ дозволяем тебе это и сами же будем посажеными отцами, а наши боярыни — посажеными матерями.
— Готов смиренно выслушать приказ, — ответил Яцко. — Дозвольте только отложить беседу до другого раза. Решать будем после того, как узнает обо всем и наш князь.
— Тут речь не о князе, а о дочке твоей, — настаивал ворник. — Отдаешь или не отдаешь ее?
— Дочь наша еще не достигла положенного возраста. И надобно испросить дозволения господаря. И еще добавлю со всем почтением, какого достойны такие высокие сановники господаря, что я никогда не торгуюсь и не назначаю цену на товары после второго кубка. А нынче, коли я еще не сбился со счета, мы осушили, пожалуй, и больше.
Стратоник, должно быть, вел счет кубкам. Высунув голову из-за столба галереи, он с ухмылкой доложил:
— По счету выходит не два, а два раза по двенадцать.
Ворник кинул в него кубок:
— Сгинь, поповское отродье!
Затем решительно повернулся к боярину Яцко.
— Слушай мое повеление. Отдай девку.
Яцко погладил седую бороду и, внезапно умолкнув, опустился в кресло.
— Господарь не дозволяет? — понизив голос, навалился на него Исайя-ворник. — Помни, Яцко Худич, что друзей заводить надо загодя. И еще знай, Яцко Худич, что времена меняются и люди тоже не вечны.
— Верно, — вздохнул Яцко.
— А вот мы, боярство исконных, древних родов, вечны! — прогудел, топнув ногой, Исайя.
Это случилось минувшей осенью, то есть в начале 1471 года от рождества Христова. Оба боярина — ворник и кравчий — долго бранили Худича. А тот, сложив руки на груди, молча терпел, глядя, как заходит солнце в волны Серета. Когда солнце скрылось в волнах реки, явился холоп, неся серебряный поднос от имени супруги боярина Яцко. Она посылала гостям краснощекие яблоки, именуемые «королевскими», которые, как известно, успокаивают кровь.
А в десятом часу ночи благочестивый Стратоник рассказывал своему старцу в низкой его келье в княжеской крепости о веселом пире и боярском собрании. Больше всего смеялся он, вспоминая свои собственные слова. Но владыка Амфилохие пуще смеялся речам ворника Исайи и даже пожелал услышать их еще раз в точности. Затем, преклонив колена у иконостаса, немного помолился и ровным шагом пошел справиться, не бодрствует ли еще князь.
Никто не узнал об удивительных новостях, привезенных Стратоником, ибо он тут же уснул в своей келье и сразу все забыл.
В полночь, когда гости Яцко Худича, въехав в Сучаву, стали разъезжаться по домам, Атанасий Албанец со своими ратниками остановил ворника и кравчего, ехавших вместе и продолжавших весело переругиваться, и предложил им следовать за ним. Вельможи потянулись было к саблям, но стражи тут же приставили к ним копья с двух сторон. Двое служителей схватили коней под уздцы. Другие обезоружили четырех боярских слуг, ехавших следом. В ту же ночь были обысканы сучавские дома бояр. Тотчас поскакали в боярские усадьбы всадники, чтобы захватить лари и сундуки с бумагами. Гонцы Нижнемолдавского наместничества и котнарские посланцы великого кравчего были доставлены в трехдневный срок к преосвященному Амфилохие на исповедь и крестное целование.
Так незатейливый рассказ убогого инока без всякой его помощи помог архимандриту раскрыть тайну, которую он в скором времени и поведал господарю. А заключалась она в том, что Исайя и Негрилэ три года назад получили грамоты от беглеца Петру-водэ, обезглавленного позднее Штефаном в секейской земле. И, получив грамоты, они написали ему ответ.
Найдены были также грамоты, написанные всего за два дня до их сватовства Раду-водэ Валашскому, и в этих грамотах сообщалось «светлому избавителю молдавского боярства», что «тиран готовит рать к войне и совсем истощил страну. А когда он соберет эту рать, то спорить с ним будет поздно. Итак, задуманное доброе дело не терпит отлагательства». Доброе сие дело, не терпящее отлагательства, заключалось в возвращении Молдовы к «прежним свободным порядкам». «Ибо вот уже четырнадцать лет, как в молдавской земле настало стеснение, подобного коему не было от века. Но всевышний не допустит гибели исконных вольностей вотчинных бояр. Горе нам, коли господарь Раду-водэ запоздает и не свершит условленного и клятвой скрепленного дела. Останутся тогда в сем благодатном краю одни слуги тирана да смерды. Ибо такие настали скудные дни в Молдове, что черные люди без меры клевещут на своих господ. Дошло до того, что мужичье добивается правды у безмозглого князя, какого еще не знала молдавская земля и впредь не будет знать, если на то будет воля государя Раду-водэ и отца небесного, владыки неба и земли, видимых и невидимых тварей!»
Января двенадцатого дня, когда господарь Штефан находился в Васлуйском стане, пришло в крепость повеление достать из глубоких подземелий трех бояр, писавших грамоты. Помимо ворника и кравчего, жалобу Раду-водэ писал и его милость Алексе-стольник. Все это узнал, творя молитвы и заклинания, преподобный архимандрит Амфилохие.
В четырнадцатый день января бывших сановников доставили под стражей в Васлуй. За ними следом явился и палач Димча Татарин. Боярская рада осудила изменников без всяких колебаний. А господарь Штефан долгое время пребывал в сомнении, не решаясь предать их смерти. Решение подсказал ему все тот же преосвященный Амфилохие. Привиделись ему не то во сне, не то в молитвах избиенные на Синайской горе преподобные отцы мученики, день памяти которых приходится как раз на 14 января. И после видения преосвященный Амфилохие отправился к господарю и, смиренно поклонившись, сказал ему только: «Столько голов истинных христиан непорочных сердцем пало во имя укрепления святой веры! А ты, государь, сомневаешься, забывая о долге своем перед господом Христом?» И к заходу солнца Димча отрубил головы изменникам, нанеся им по одному удару острым как бритва стальным клинком.