Братья
Шрифт:
– Не-не. Немного. Все по делу.
– Кто же тебе зерно хорошее предложит, такому замызганному? Ты род наш сотниковский позоришь! У нас с Киприяном дело на первом месте, а остальное – идет мимо. Понадобится – идущее остановим.
Дмитрий сидел потупившись и вдыхал запах собственного пота.
– От тебя разит за версту!
Петр Михайлович дернул за колокольчик.
Показался опухший от ночного сотрапезник.
– Бери Димку и веди в баню. Сгони с него и с себя семь потов, чтоб аж кожа хрустела. Он казак, а не тунгус. Да бороды – и ему, и себе – раскудель, промой хорошенько, а то сбились в клок! И неча на меня кукситься – в запой сами ушли.
После бани Димка появился бодрый и краснощекий, вроде бы и не гулял неделю. Видно, проняло парком каждую косточку до самой грешной души. Побаивался он дядьки. Коль отрезвел, то и спрос строгий Петр Михайлович учинит. Хоть и родня, а служба есть служба. Присел на табуретку подальше от греха, чтоб невзначай дядя не съездил по загривку.
– Гляжу я на твой загул и думаю. По пьяному делу могут такие контракты подсунуть, на каторгу пойдешь! А мужик-то ты вроде толковый. Умное на ходу ловишь. А дурное – само прилипает! Остался без догляду, как дите малое, и пошло-поехало. Дома-то не был в бражничанье замечен. Али скрытный такой?
– Не скрытный, а сдержанный. Я это зелье редко принимаю. Дурмана его боюсь. А в Томске расковался. Он-то мне и вид попортил. Я думал, пока возвернешься, обрету себя.
– Буде оправдываться. Что успел сделать?
– Все отгрузил. Обоз три дня как вышел отсюда. Сахар на подходе. Чай возьму в Енисейске.
– Я понял, сбоев нет? – уточнил Петр Михайлович.
– Почти. Кроме, где поставщики мешкают. Или гужевики артачатся. Не хотят оттуда порожняк гнать.
– А как с ламповым стеклом? Со свечами?
– Пока нет! К воде подвезут. Сразу на баржу.
– Хорошо! Меньше за склады платить. А лампадное масло? Или на рыбьем жире будем Богу молиться? Вонь рыбью разводить.
– Масло припас. Пять бочек на складе. Тут уж ни тебя, Петр Михайлович, ни Бога не прогневил. Одну бочку отцу Даниилу, вторую – в Хатангский приход. Остальные – верующим на продажу.
– В банке был?
– Был! Векселя оплачивают без заминок. Я думаю, пока обойдемся без кредита.
– Без него не обойтись! Один возьмем здесь, в Томске. Тут процент ниже. Второй – в Енисейске. Будем оплачивать Колывано-Воскресенскому заводу, речникам и гужевикам. За соль – должок прошлогодний. Одним словом, тысяч пятнадцать брать надо. Правда, не все деньги поступили от казны за рыбу и пушнину! Но для расчетов наскребем. Не хватит – Кытмановы помогут. У них сейчас свыше двадцати приисков: семнадцать собственных и шесть арендованных. Восемнадцать пудов золота сдали! А сколь себе зажилили – неведомо. Потому за деньгами задержки не будет.
Он укоризненно посмотрел на племяша.
– Ходом дел я доволен. Но предупреждаю: если ты еще раз позволишь меж делами вино жрать – из приказчиков вылетишь! На майну отправлю – лед долбить! Внял?
– Понял, Петр Михайлович! Ты только дяде Киприяну не говори – огорчится!
– Ладно. Завтра я еще раз сверю векселя, а ты закажи двухместную кибитку до Енисейска. Надо с Кытмановым посоветоваться по медеплавильной печи и нам с тобой свои дела завершить.
Выполнив наказы Киприяна, Петр месяцем позже возвратился в Повалихино, заслал сватов к Иволгиным и увез с собой Авдотью по зимнику в Дудинское.
Глава 3
Над Дудинским ни облачка. Солнце, поднимаясь к зениту, осторожно ласкает теплом вечную мерзлоту, желтоватый, обглоданный водой лед в озерах и озерках, слизывает залежавшийся в ложбинах и ущельях снег, тянет к себе налитые темно-зеленым соком листья ивняка, лепестки полярных маков да белых ромашек. И висит над тундрой дрожащее марево.
С острова Кабацкого через Енисей доносится до села разноголосье упивающихся летом птиц. Им здесь приволье, как хозяевам, вернувшимся с далекого юга домой. Енисей будто кто первой льдинкой-паутинкой затянул: на фарватере застывшая водная гладь – ни единой морщинки. Лишь у правого берега рисуют круги на воде верткая сорога, хитрый сиг да ненасытный налим. Они хватают снующих над водой мошек, комаров да жирных оводов. На песчаной косе, усеянной горбатыми валунами, кто-то запасливый уже успел сложить три поленницы, кто-то на вешалах сушит сети, а кто-то смолит лодку, готовясь к рыбалке. У ряжевого причала стоит баржа с мукой и сахаром.
Сегодня в Дудинском праздник. Селяне ждут прихода первого парохода. Киприян Михайлович Сотников вместе с сельским старостой Николаем Яковлевичем Пановым распорядились всем дать отдых, кроме рыбаков-сезонников да засольщиков, разъехавшихся сразу после ледохода по тоням от Дудинского до Бреховских островов. Им нельзя терять ни дня: рыба идет! А к осени пойдут шторма – попробуй поймай! Дудинцам же сегодня – приволье! Купец угощать будет! Недалеко от дома Сотникова, под брезентовым навесом, летняя лавка, а рядом – ведерные самовары, заправленные древесным углем, на длинных столах для чаевников. За ними – лавка питейного дома, с двумя усатыми казаками, сдувающими пылинки с деревянных кружек. Вино в четвертях, квас в бочках обложили привезенным с ложбины льдом, накрыли брезентом, чтобы не грелись на солнце. Медовуха густела в большом чане, рядом со столом. Один из казаков взял два куска льда и опустил в чан. Потом прикрыл его большой деревянной крышкой:
– Пущай будет холодненькой, – подняв с лица накомарник, подмигнул он напарнику, – в такую жару только в Енисее сидеть, а не вино пить.
– Ничего. Жара – жарой, а выпить задарма каждый горазд. Вон мужики уже замаялись от безделья. А так каждый освежился бы кружкой медовухи, гляди и маета прошла.
Люди скучали на берегу, вскидывали глаза в сторону Грибанова мыса в надежде увидеть дымок диковинного парохода. Курили, коротали время за чаем с пряниками да сушками, исподтишка кидали косяка на прикрытое брезентом вино. Мужики, кто побойчее, заговаривали с питейщиками о том о сем, а острый на словцо сезонник Стенька Буторин предупредил:
– Глядите, казаки, чтобы вино не закипело от такой жары. Кто его потом пить будет. Чаем мы уже сыты.
– Чай – не вино. Больше самовара не выпьешь! – ответил один из казаков, Спиридон Лаптуков, отгоняя мух от чашек. – Наше дело казачье. Скажет хозяин наливай – нальем, сколь утроба примет. Я и сам бы с вами медовухи глотнул! Да нельзя! Служба!
– Не боись, служивый. Закончишь государеву – возьму тебя неводить. Мне крепкие мужики нужны. Только уж кружечку подай.
– Не велено, браток, до парохода. Купец запрет наложил, – показал он рукой в сторону дома Сотникова. – А рыбачить я не пойду, – поводил он пальцем перед бородатым лицом рыбака, – я приказчик. Мое дело торговое. Атаман туруханский – мне указ, пока на службе.
– Да где же этот плавучий самовар? – не унимался Стенька Буторин. – Выпить из-за него не позволяют. Я на таком ходил однажды из Минусинска до Енисейска. Дыму много и колесо воду молотит – за две версты слышно. Налей хоть глоток – горло остудить. Я из Опечка, только из лодки выскочил. Мужики отправили. Сказали, может, и нам медовухи привезешь. А тут и себе на глоток не разживешься. Сами, небось, еще в питейном тяпнули.
– Не мели, а то сядешь на мели! – съерничал Спиридон Лаптуков и перевел разговор снова на пароход. – Мне в диковинку эта невидаль. Хочу поглазеть на него трезвым. А уж когда вас всех попотчуем, тогда и мы с Никитой выпьем. И похлопал по плечу своего напарника.