Братья
Шрифт:
– Прибыл?
– Вчера вечером. Двадцать олешек пригнал, как говорили. Крепких быков отобрал. У Верхнего озера пасутся. Иряки [16] , сбруя, хореи [17] в лабазе. Сегодня готовить буду с Тубяку. Сколько санок возьмешь?
– Четыре. И одну в запас. Выбирай попрочней. Кытманов – пудов восемь. Олешки падать будут.
– Менять будем. Дорога короткая. Выдюжат.
Он говорил быстро, зная ответы на все вопросы, какие задавал Сотников. Чувствовалось, для него поездка в долину реки Норильской обычная и больше напоминает аргиш к соседям в гости.
16
Иряки – легкие оленьи нарты.
17
Хорей – длинный деревянный шест для понукания упряжных оленей.
– Не тревожься, Киприян Михайлович, все будет хорошо. Хвостов плохо не делает. Добежим дня за три, если реки не помешают. Я много ходил в ту сторону.
Он нетерпеливо почесал темечко.
– Ладно, я побег. Утром буду у крыльца с упряжками.
И закачался на носках, готовый сорваться с места.
– Постой, Митрий, – по-русски назвал его Сотников, – пойдем, хоть чайку попьешь с устатку.
– Некогда, Михалыч, дел – во! – провел он указательным пальцем у горла. – Присяду – лень по костям пойдет, в сон потянет. А хожу – ее будто с меня ветер сдувает. Завтра попью. А сейчас к реке спущусь, пароход посмотрю.
– Да он не уходит, будет ждать. Вернемся с гор, и посмотришь.
– Нет-нет. Сегодня сбегаю. Душу надо насытить, как говорил мой духовник отец Евфимий, а не чрево.
И он быстро зашагал к лестнице.
– Ну, неугомонный, ну, непоседа! Двое суток гнал оленей по тундре – и явился свежий, как каравай только испеченный, – восхитился купец выносливым нганасанином.
Мотюмяку из авамской тундры. Еще мальчонкой, попавший бог весть какими путями в Хатангский приход, обучился грамоте, освоил русский язык с помощью священника Евфимия. Казалось, навсегда связал свою судьбу с церковью. Был истопником, звонарем и пастухом церковного оленьего стада. Отец Евфимий после перевода в Туруханский монастырь хотел взять с собой и Мотюмяку. Но тот влюбился в красавицу Варвару Порбину, пал на колени перед настоятелем и просил не брать его в Туруханск. Жаль отцу Евфимию бросать выпестованного им тунгуса, крещеного и приобщенного к православной вере. Но проявлять духовное насилие к ослушнику не стал. Он поднял с колен Мотюмяку и сказал:
– Мне тяжело расставаться с тобой, сын мой. Но твоя страсть может перейти в греховность, если я тебя буду сдерживать. Благословляю твою любовь. Верю, ты никогда не предашь православие.
Он обнял его, поцеловал в лоб, и Мотюмяку увидел плачущего священника.
Приехавший вскоре в Хатангское урядник Киприян Сотников познакомился с Мотюмяку и удивился его знанию языков тунгусских родов. Он привез его вместе с Варварой в Дудинское, поселил в балок [18] и стал брать толмачом в торговых делах с тунгусами. Мотюмяку быстро понял, что надо расхвалить товар, чтобы выгоднее продать. А коль выгода будет купцу, то и толмач внакладе не останется. Вскоре он освоил зимники от Гольчихи до Хантайки, от Дудинского до Хатанги. Года через четыре сметливый нганасанин построил дом в Дудинском и приобрел стадо ездовых оленей в полторы тысячи голов да взял два десятка сородичей пастухами. Часть небольших стад паслось зимой у станков, лежащих вдоль зимника Дудинское – Хатангское, где с декабря по апрель шла бойкая торговля, завоз товаров и почтовая гоньба [19] . Оленей меняли на каждом станке. А ночевали путники через два перегона, в заезжих избах да балаганах. В ночлежках стояли деревянные полати [20] из лиственницы для роздыха седоков, покрытые оленьими шкурами, заправленными пуховыми одеялами и подушками. Благо, за лето отстреливали столько гусей, что пуха хватало даже на спальные мешки, в каких пришлые люди спали в дороге. Тунгусы же, нередко даже в крепкие морозы, отдыхали прямо на нартах в оленьих парках и сокуях.
18
Балок – легкая избушка на полозьях.
19
Почтовая гоньба – перевозка почты между станками на оленьих упряжках.
20
Полати – лежаки.
Летом пастухи Хвостова готовили оленью упряжь, чинили нарты, утепляли избы да лабазы. А олени нагуливали жир на сочных, обдуваемых ветром лугах. Основное стадо уходило к морю, а в октябре, когда реки и озера покрывались льдом, возвращалось к озеру Пясино и ждало прочного зимника для аргиша.
Мотюмяку живет в Дудинском с Варварой и двумя пухлощекими сыновьями: Хоняку и Дельсюмяку. Старший, Хоняку, на отца смахивает: нос прямой, скулы глаза держат, чувствуется – в рост не пойдет, больно ноги при ходьбе широко расставляет. Но, видать, суетливым, как отец, не будет. А Дельсюмяку – мать своей красотой наградила. Волосы черные, густые, брови, как крылья гагары, с изломом, щеки круглые скулы спрятали. И все в меру: глаза, нос, губы.
В батраках держат якута Романа, крепкого жилистого человека. Он и плотник, и рыбак, и истопник, и сторож. Крутится вокруг балка день и ночь и зимой и летом. Работы всегда хватает, если ее видеть. А он видит, не ждет, пока Варвара пальцем укажет. Сам хозяйке подсказывает, что необходимо сделать.
В селе Хвостов бывает редко. Пока объедет владения, гляди, уже и зима хвост поджала от ясного дня да жаркого солнца. Есть у него передышка разве что весной да перед осенней распутицей. Вот тут он с Романом и рыбачит, и избу утепляет, и с сыновьями возится. А бывает, и среди лета появится какой-нибудь странствователь и просит Хвостова тундру показать, увезти за сотни верст к каким-нибудь озерам или рекам. Отнекивается Мотюмяку, больно по семье соскучился. Варвара хмурится, грустно смотрит на мужа:
– И наглядеться на тебя не успела – опять в тундру. Мальцы так и тебя забудут, Мотя.
Он виновато глядит на жену, оправдывается:
– Ты уж прости, Варя, но люди просят. А Бог велит помогать. Я ненадолго. Недельки три – и снова дома. Дети вырастут, научу их своему ремеслу проводника. В тундре он всегда нужен.
Варвара знает, пришлые в тундру без Хвостова не суются. Потеряться – не за понюх табаку! А с Мотюмяку – полная надежа! Знает, когда тундра человеку под ноги ложится! Приметы особые в уме держит, когда аргишит! Каждая сопка, каждое озерко, каждый ивняк свой лик имеет, на людской похожий. А лица людей и все, что посадил Бог в тундре, Хвостов помнит всю жизнь. И достает, при надобности, их из памяти одно за одним, сверяет с дорогой и в полярную темень, и в светлую пору. Ему доставляет радость показывать странствователям родную землю. Он знает, его земли всем хватит.
Вот и завтра аргиш с бывшим хозяином, а теперь компаньоном Киприяном Михайловичем Сотниковым.
Крепко позавтракав, Киприян Михайлович с Александром Петровичем собирались в дорогу, ходили на цыпочках, чтобы не разбудить Кривошапкина, которого решили не брать на залежи.
– Лучше пароходом сходите по рыбакам. Посмотрите, как живут крестьяне низовского общества, – намедни посоветовал ему Сотников, – пока мы сбегаем к горам.
– И то правда, – согласился Михаил Фомич. – Но проводить-то я вас – провожу.
На том и порешили. Екатерина укладывала в большой кожаный мешок ковриги хлеба, рыбные котлеты, вяленую осетрину, копченые гусиные окорочка, пачки чая, сахара и галеты.
На крыльце стоял бочонок с питьевой водой, а рядом – баночка с дегтем.
Несмотря на жару, одевались потеплее. Кытманов с трудом пытался натянуть бродни. Кожа скрипела, казалось, вот-вот лопнет от его усилий.
Киприян Михайлович хотел помочь, но когда поднял один сапог подошвой вверх, то запричитал:
– Александр Петрович, это на младенца. Ноги сразу отекут. Ходить не будешь. В тундре это беда. Возьми сорок пятый. С пимами будет хорошо.
Катерина вынесла из чулана бродни, похожие на ботфорты.
– Вот, Александр Петрович! Больших нет. В них Енисей можно перейти. Почти в мой рост. Примеряйте.
Кытманов, мокрый от натуги, с радостью сказал:
– Спасибо, Катенька! Проверю твои бродни. Авось, сухим с гор вернусь.
Киприян Михайлович вынес четыре свернутых и связанных белыми веревками спальных мешка, потом два ружья, два патронташа, четыре накомарника.
– В тундру едешь на день – берешь припасы на неделю. Едешь на неделю – припасы на месяц. Тундра – не всегда понятная бывает! – как бы оправдывался Сотников. – В июле у нас может и снежок сыпануть, и дождь брызнуть. И зима, и лето вместе.