Братья
Шрифт:
Офицер бросил чтение и осмотрел Родиона.
— Как вас зовут? — спросил он.
Родион хотел что-то сказать, но кашлянул, поперхнувшись, и застыл. Не отрываясь, в каком-то окоченении, он смотрел на стол.
Там, с краю, в розовой мути абажура, на помятой и выпачканной газете лежал ломоть пеклеванного хлеба и рядом с ним — пачка бумажных листков в восьмую долю, с вершок толщиной, перехваченная веревочкой, один раз — вдоль и дважды — поперек. Пачка была тоже загрязнена, и уголки листков загнулись веерком. Тут же, около листков, валялся сплющенный в лепешку хлебный довесочек:
Офицер долго ждал ответа. Потом он перевел глаза на жандарма, стоявшего у входа, и глазами же показал на Родионовы руки. Жандарм ловко развязал бечевку и отошел к двери.
— Как тебя звать? — спросил офицер потверже.
Родион молчал.
Офицер зевнул, поправил усики и сказал тихо:
— Обыщи, Петров.
Жандарм тронул Родиона за рукав, и они вышли.
Офицер придвинул к себе пачку листков, взял большие блестящие ножницы, разрезал веревочку и повертел ее между пальцев. Вероятно, она показалась ему непригодной, и он кинул ее в корзинку, под стол.
Вынув один листочек из середины пачки, он положил его перед собою, текстом наверх: тыльная сторона листка была чистой. Он начал читать, но скоро опять зевнул, поднялся, подошел к шкафу и отворил дверцу. Шкаф снизу доверху состоял из ящиков, закрытых проволочными решетками. Под каждым ящиком значились номерки и буквы.
Офицер покачивался перед ящиками, изучая номерки, и тихонечко насвистывал. Он был похож на повесу, со скуки разглядывающего за решетками морских свинок или кроличьи выводки.
Наконец он открыл одну проволочную заслоночку и вынул канцелярское дело в папке. Вернувшись к столу, он перелистал папку, нашел в ней такой же листочек, какой лежал на столе, и начал сличать их.
Рука его привычно потянулась к кнопке звонка под лампой.
Как будто выскочив из шкафа, в комнате появился жандарм и стал у косяка.
— Пащенко? — спросил офицер, не подымая глаз.
— Точно так.
— Опечатай, — сказал офицер, поведя рукою в сторону развязанной пачки листков.
Жандарм подошел, взял листки, постукал их ребром по столу, чтобы сровнять, распрямил уголки, посмотрел один листок на свет и качнул головой с таким видом, что, мол, понял все с одного взгляда.
Офицер посвистывал.
Жандарм хозяйственно оглядывался.
— Веревочку? — спросил офицер. — На! — сказал он, толкая корзинку под столом.
Жандарм нагнулся и заглянул под стол, но офицер, видно, слабо толкнул корзинку, до нее было далеко, и жандарму пришлось стать на четвереньки. В долгополой шинели, сборчато оттопырившейся у него сзади, неуклюже заползая под стол, Пащенко напоминал собою бабу.
Он вытащил корзину, достал веревочку, которую перед тем бросил офицер, примерил ее к листкам и, соблюдая уважительную осторожность, взял с офицерской чернильницы сургучную палочку.
Офицер насвистывал.
Пащенко снял со стеклянной спиртовки колпачок, подергал пальцами фитиль и чиркнул спичку. Завязав листки крест-накрест, он поднес сургуч к огню.
— Дозвольте сказать, ваше высокородие? — спросил он.
— Вали, — разрешил офицер.
— Очень красиво свистят ваше высокородие.
—
— Точно так. «Марсельезу».
Офицер достал из ящика печать и, положив ее на стол, толкнул ладонью. Печать гулко покатилась к жандарму. Он поймал ее и принялся заливать горящим сургучом концы веревочки на пачке листков.
— Французскую «Марсельезу», Пащенко, французскую, — сказал офицер. — Это тебе не то, что наша [9] : а-а да о-о! — и все…
— Пеклеванный тоже прикажете опечатать? — спросил Пащенко, ложась на гриф печати животом.
9
…Французскую «Марсельезу»… Это тебе не то что наша… — Текст русской революционной песни «Рабочая Марсельеза», исполнявшейся на мелодию «Марсельезы» (национальный гимн революционной Франции, написан в апреле 1792 года военным инженером Руже де Лилем), был написан в 1875 году П. Л. Лавровым.
Офицер подумал, взглянул на хлеб, на жандарма и опять зевнул.
— Пеклеванный — как хочешь.
Пащенко тоже подумал и сказал:
— Он грязный.
— Ну, пожалуй, опечатай, — решил офицер и, чуть-чуть обернувшись к входной двери, крикнул:
— Петров! Можно, веди…
Необычная, сразу бросавшаяся в глаза перемена произошла в Родионе. Лицо его было глубоко-красно, он смотрел на пол, себе в ноги, и точно перестал дышать: таким бывает человек, в натуге, через силу отрывающий с земли тяжесть. Войдя, он не сделал ни одного движения, согнутые в локтях руки, голова его не шелохнулись.
Офицер потрогал усики и с видимым развлечением остановил повеселевший взгляд на арестованном.
Едва слышно дребезжа шпорами, жандарм подошел к столу и аккуратно выложил пригоршню мелочей, найденных по карманам Родиона.
— Это все? — спросил офицер, пошевелив бровями, усиками и бородкой.
— Точно так, ваше высокородие, — шелково отрапортовал бас, — больше ничего обыском не обнаружено.
— Хм-м, — помычал офицер.
На столе лежали спички, большой складной ножик, начатая пачка папирос «Сирень», обрывыш веревочки, синий платок — размером чуть поменьше головного, две волосяных лески, намотанных одна на щепку, другая на пустой спичечный коробок, и потасканное, блестевшее сальцем письмо от матери Родиона, без конверта, полученное уже давно с деревенской оказией.
Офицер не притронулся к вещам, даже не рассмотрел их поподробней, а только скользнул мельком сощуренными глазами по письму.
— Как тебя зовут? — спросил он совершенно таким же тоном, как спрашивал до обыска.
Родион молчал и не шевелился.
Тогда офицер сгреб со стола в горсть лески, «Сирень», письмо, ножик, быстро подошел к Родиону и, остановившись перед ним вплотную, резко сунул в карман его куртки всю мелочь.
— Тебя зовут Родионом Чорбовым, — проговорил он, нарезая слога, как рассерженный школьный инспектор. — Понял? И ты — матрос с волжского перевоза.