Bravo A. Proshchieniie
Шрифт:
…“Тише! Ступай осторожно! — Ганс хватает ее за руку, едва не выкручивая запястье. — Чтобы не нарваться на мины! Видишь следы?!” — “Ганс, отпусти руку! Мне больно!” — “Смотри же! — он тащит ее к окну (жалюзи со стороны улицы спущены, в стекле — его и ее отражения: старик в пижаме с всклокоченным редким пухом на темени и стройная девушка с длинными светло-русыми волосами, ночное окно скрадывает возраст — ее, но не его). — Они там, там! О, да у них пулемет! Падай на землю! Шнеле! Сейчас начнут стрелять!” — “Ганс, прекрати!” — “Фельдфебель приказал мне рыть окоп... Знаешь, как было трудно? В земле здесь одни корни! Но я справился!” Да уж, справился: проход к окну надежно забаррикадирован креслами из гостиной, двумя матрасами — все перевернуто и сдвинуто на середину комнаты. Больной вдруг садится на пол, его настроение меняется. По лицу текут слезы: “Я не хочу воевать! Я никого не убивал! Давай сбежим отсюда вместе…” Старика едва удается успокоить и уложить на диване в гостиной. Ральф вполголоса ругается: все это ему надоело. Через полчаса снова грохот, хлопанье дверей; на этот раз Ральф даже не выходит из спальни. Она обнаруживает больного в постели: он “спрятался” — натянул на голову простыню. Его лицо, в размытых пятнах старческой пигментации, как размазанная по тарелке гречневая крупа, светится от сознания добротно сделанной работы; он хочет, чтобы его похвалили и погладили
Только тогда Ральфа по настоящему и пробрало: строя по ночам свои “укрытия”, Ганс везде включал свет — а за электричество надо платить! Еще бы, Ральф даже новогодние открытки покупает летом, когда они стоят всего евро, а не четыре, как в декабре. “Нужно подсчитать расходы! Боюсь, в конце концов, дешевле будет сдать его в дом престарелых!” Вот именно — сдать. Это было как раз то, о чем Лариса теперь мечтала. Потому что не хотела ухаживать за бывшим немецким солдатом, воевавшим у нее дома. И еще потому, что хотела, наконец, убедиться: их с Ральфом брак — все же не сплошная бухгалтерия. Ибо в минуты депрессии полагала, что Ральф обеспечивает ей крышу над головой и статус пребывания в стране исключительно из-за того, что она экономит его деньги, присматривая за Гансом. Как выяснилось, женившись на ней, Ральф сделал дальновидный шаг: иметь жену-белоруску дешевле, чем платить домработнице и сиделке; скажем, сиделка из Прибалтики потребует от трехсот евро (а с таким тяжелехоньким пациентом — раза в полтора больше). Отдать же Ганса в дом престарелых слишком накладно: пришлось бы расстаться с пенсией старика и частью собственного дохода. То есть как все-таки женщина, она желала получить доказательство того, что их союз с Ральфом зиждется не на безумии Ганса в качестве единственного фундамента.
Но куда, хотела бы она знать, подевался сейчас этот “фундамент”?
От того, что нелепое сегодняшнее происшествие началось со звонка Лады, она не придумала ничего лучшего, как набрать ее номер, заранее раздражаясь от манеры Лады говорить — деланно-лениво позевывая, растягивая неестественно алый рот (стойкая отечественная привычка — местные не употребляют косметику), — но в трубке раздалось “временно недоступна”. Ах, да, Лада ведь отправилась к той якобы внучке сибирского шамана и, конечно, выключила мобильник! Тут же ей вспомнился другой разговор с Ладой, после поездки в Кульмбах, в замок Плассенбург, где они сподобились посетить самый крупный в мире музей оловянных фигур. Устав от однообразия батальных сцен, от всех этих древних кельтов, римских легионеров, тевтонских рыцарей, английских мушкетеров, викингов, наполеоновских гвардейцев и прочих двоюродных братьев стойкого оловянного инвалида, она пригласила Ладу в кафе и после глотка “Чибо майлд” неожиданно выложила то, что мучило: “Ганс воевал в Белоруссии, представляешь?!” — “Ну и что? — искренне удивилась Лада, натуральная блондинка с зелеными глазами, одетая по-отечественному, то есть с вымученной тщательностью: блузка со стразами, туфли на шпильках, броский макияж, — никакая, между прочим, не Лада, а всего-навсего Людка, через работающую в областном загсе тетку поменявшая одну букву в имени, чтобы враз стать маняще-загадочной. — Это же хрен знает когда было!” — “Он видит себя солдатом, все время бредит про войну!” — “А тебя это волнует?” — пожала плечиком Лада.
Люде-Ладе — удвоение, в котором Ларисе почему-то слышится “людоедство” (и еще: “прелюбодеяние”) — Люде-Ладе всего тридцать. Десять лет разделяют их — пропасть, через которую невозможно перекинуть мост. Все же она тогда призналась соотечественнице, что если Ральф не сдаст старика в дом престарелых, она уйдет, бросит все к чертовой матери, снимет квартиру, найдет другую работу или вовсе уедет домой — но как оставить тут Светку? Как будто она, Лариса, не понимает, что за избирательностью ее внутреннего зрения, за лукавством Мнемозины, поворачивающей калейдоскоп с цветными стеклышками таким образом, что перед глазами всегда оказываются самые мрачные, прячется тоска по родине! “У тебя самой крыша поехала, — спокойно констатировала Лада, отправляя в рот кусочек вишневого десерта. — Тебе государство платит за то, что за маразматиком смотришь?” — “Ну и что с того?” — “Сколько?” — “Двести в месяц”. — “Мало. Подавай на вторую степень по уходу, раз он у тебя такие финты выдает. Когда он ночью опять все разгромит или перед зеркалом “Хайль Гитлер” сделает, быстренько хватай фотоаппарат и снимай, потом отнесешь в больничную кассу: так и так, посмотрите, господа хорошие, что наш пациент вытворяет. Можешь и на моральный ущерб сослаться, это тоже хорошо продается. Мол, ты белоруска, тебя все это травмирует. У немцев комплекс вины из-за той войны, они готовы всем на свете компенсацию платить. Будешь получать четыреста евро — конечно, не шикарно, но…” — “Да дело не в деньгах…” — “А в чем?”
Понимая уже, что напрасно затеяла этот разговор, она — скорее, не Ладе, а самой себе — попробовала объяснить: когда ее бабушка с тремя детьми пряталась в болоте, по пояс в ледяной жиже, а полицаи из айнзацгруппы и немецкие солдаты, предварительно запустив в деревню красного петуха, прочесывали лес, метр за метром, и у каждого солдата на поясе висел котелок (бабушка потом всю жизнь не могла слышать ритмичное звяканье ложки о металлическую посуду), самый маленький вдруг начал плакать, и она сунула ему грудь; но ребенок продолжал пищать, а она все пихала и пихала ему в рот грудь, пока тот не замолчал окончательно, как оказалось — задохнулся. “Зато мой отец и его брат благодаря этой пустой, без молока, груди, оказавшейся все же достаточно увесистой, чтобы пресечь дыхание двухмесячного существа, остались живы. Документы отца сгорели в хате во время той облавы, а метрики умершего младенца чудом уцелели. Живой прожил жизнь по документам мертвого. В моем отчестве — имя мертвеца, который не мог иметь детей, потому что сам умер в возрасте крохи. И теперь, когда кормлю и переодеваю Ганса, я все время думаю: а вдруг он был в том лесу?” — “Ты что это — серьезно? Совсем отъехала? — поразилась Лада. — При чем здесь твоя бабушка? Я вообще не пойму, какого хрена загружаешь. Если уж надумала уходить от Ральфа, так и скажи. Согласна с тобой, бабла у него маловато… — Лада наклонилась к ней и понизила голос. — Я тут с одним немчуренком из Ганновера в Сети познакомилась, кру-у-утизна! Видно, свалю я от Эдвина, но пока — молчок. Уже договорились с Германом на пару квартиру пятикомнатную снимать. Но я ж умная — свою часть квартиры буду оплачивать сама, чтобы не лишиться алиментов, хе-хе, от бывшего супруга!” Лада откинулась на спинку стула, вынула ментоловую сигаретку. “Люблю мечтать… эх, если бы вдруг подвалила куча бабок… я бы купила себе домик на греческом острове… а ты?” — “Я
Вспомнив выражение красивого личика Лады после тех ее, Ларисы, слов — соотечественница смотрела на нее с брезгливым сочувствием, как на слабоумную, — она отбросила мобильник в сторону. Ну, давай же, напряги мозги, где может быть старик, где? Пальцы мелко дрожали. Придется, видно, как ни крути, обращаться в полицию, хоть здешняя полиция внушает ей прямо-таки генетический страх. Вдруг она вспомнила, что сегодня — девятое мая, и сразу же увидела в почтовом ящике местный журнал на русском языке: журнал, издаваемый бывшими аутохтонами СССР, приходил с немецкой точностью на девятый день месяца. Сначала механически, а потом с любопытством принялась искать на страницах материалы, посвященные той войне. Пролистав наскоро весь добротный глянец, заглянула в рубрику “Май много лет назад: хроника месяца” (не может быть! хотя бы здесь, одной строкой!), отыскала сегодняшнее число и с возрастающим изумлением прочитала, что 9 мая 1964 года во главе американского хит-парада оказался “великий Луи Армстронг с песней “Hello, Dolly””. И все… В этот день, с точки зрения редакции эмигрантского журнала, в мире не случилось больше НИЧЕГО, достойного упоминания. Но вот ведь даже коренные немцы о той дате не забыли, раз вежливо терпят на сей земле обетованной господ-эмигрантов, облеченных, как в доспехи, в хорошо финансируемый статус “жертв фашизма”…
Она перевернула страницу. Далее была напечатана история нашего соотечественника, щедро проиллюстрированная его же фото в стиле “ню”. “24-летний Александр в результате 35 операций, сделанных на протяжении двух лет, превратился в Александру, произведя полную смену пола! Теперь 9 мая, день своего окончательного “чудесного превращения”, Шура празднует как день рожденья. Александра восстала против природы — и победила!” Ниже следовал рассказ о том, как на пару с другим транссексуалом “ребята-девчата” зарабатывали деньги на операцию: тариф на секс-услуги был немалый — 500 евро в час. “Не удивительно, что клиентами Александра являлись люди известные: политики, адвокаты, телеведущие”. Из опубликованного следовало, что теперь Шурик-Шура добивается сочувствия со стороны окружающих к таким, как он, узникам “душевного гетто”.
Вот такое нынче содержание у понятия “гетто”… Да и слава богу, что только такое! Время идет, и даже самая страшная боль покрывается коркой забвения. Тут только она заметила, что произносит эти слова вслух, говорит их своему отражению в зеркале — ну чисто как Ганс! — и села на кровать, закрыв лицо руками. Что ж поделаешь, если всякое новое поколение стремится избавиться от памяти о прошлом, как от старой рухляди, вот как они с Ральфом вынесли в кладовку неуклюжий, послевоенный еще каток для глажки белья. Личная память, которая есть, в сущности, набор опытов, у молодых пуста, как незаполненный лазерный диск. Насколько продуктивнее человек проживал бы свою жизнь, если бы рождался by default — вот именно, по умолчанию! — с записанными в мозгу копиями файлов из ресурса коллективной памяти. Будь это возможно, человечеству хватило бы одной-единственной войны, которая стала бы последней. Увы, никто не может воспользоваться чужой памятью. И не хочет. Недавно она узнала, что спустя 60 лет после Холокоста жители баварского города Дахау выступают за закрытие мемориала, созданного на месте бывшего нацистского концлагеря. А дома, расположенные в непосредственной близости от труб крематория, дымивших во время войны днем и ночью, считаются сейчас первоклассной недвижимостью, поскольку прилегают к тихим зеленым районам. И живущих в тех домах не мучат ночные кошмары. Да и сам город Дахау в местной прессе упоминается в основном благодаря тамошнему борделю, где трудятся особенно сострадательные проститутки: после отмены государственной дотации пенсионерам на Рождество жрицы любви вручили обитателям дома престарелых “Friedrich Meinzolt” по Ђ25, сообщили газеты. А она, по-видимому, действительно страдает клинической впечатлительностью… Как сказала Светка: “Мать, история полна ужасов, взять хоть древних ацтеков — вырывали сердце у живых пленников, чтобы принести его в жертву, это покруче Маутхаузена! Между прочим, сердце они называли драгоценным кактусовым плодом Орла, а умирающего в страшных муках пленника — Орлиным человеком. И вообще, у тебя застревание аффекта”. — “А у тебя?” — хотела она спросить, имея в виду известно что, но сдержалась, всегда боялась обидеть дочь (выросла, считай, без отца), которая, кстати, вполне удачно вписалась в здешнюю жизнь: закончила языковые курсы, нашла работу официантки, поступила в университет на психолога — все сама, умница! — сняла квартиру вдвоем с переселенцем из Казахстана. А уж как она радовалась успехам дочери — да ради этого готова была терпеть и не такое, что там выходки старого маразматика и мелочность Ральфа, косые взгляды соседей и тупость эмигрантов. Через полгода выяснилось, что Светкин Генрих, как здесь говорят, швуль… И это еще полбеды, а несчастье в том, что девочка все равно любит этого типа и продолжает жить с ним. И она, мать, не может ничего ей посоветовать, потому что на животрепещущую тему “Как строить семейную жизнь с гомосексуалистом” им не читали лекций ни в школе, ни в университете.
Впрочем, дочь и не спрашивает у нее совета, вполне самостоятельно подводя концептуальный базис — психологиня, а как же! — под свою (его) проблему: “Пойми, после той войны у немецких и наших мужчин нет энергии, необходимой для проникновения в чужое тело, они слишком выложились, ведь это одно и то же — пенисом или штыком, убить или зачать, одна и та же энергия, только с обратным знаком…” — “Ну да, твой Генрих навоевался, вся грудь в орденах…” — “Дело не в нем лично! Мужчины расхотели заниматься сексом. Возьми отца: сексу он предпочитал алкоголь, потому что энергетически это менее затратный способ достичь нирваны”. — “Оставь в покое прах своего отца…” — “Нет, ты дослушай! Зато женщины накопили огромные запасы энергии, и куда им ее девать?” — “А я почем знаю?” — “Выходят замуж за папуасов, азиатов, афро-американцев, монголо-китайцев, потому что те их трахают!” — “Прекрати выражаться при матери! Это только наши выходят — потому что дуры. Немки ни за каких папуасов не выходят”. — “Зато немки покупают искусственные члены марки “Индийский слон” и мужчин-кукол, ты зайди в секс-шоп…” — “Так что, ты теперь будешь спать с “Индийским слоном” до конца жизни?” Дочь не разговаривала с ней неделю, и прощения просила, конечно же, она, хоть и была в том споре права: ну и поколение — во всем готовы обвинить войну!
Боже мой, она сидит тут над глупым журналом, а Ганс, может быть, валяется сейчас где-нибудь на трассе с размозженной головой! Трясущимися руками она набрала номер Светки, и дочь, слава богу, ответила сразу же. Ее всегда успокаивала Светкина рассудительность. И сейчас девочка, мгновенно вникнув в ситуацию, сказала: “Мать, не дергайся. Рассуждай логически. Он представляет себя молодым, так? Что он тогда делал? В смысле, после войны?” — “Женился, растил детей”. — “А потом?” — “Похоронил жену. Построил дом для Аннелизе”. — “Вот и сходи к Аннелизе, может, он там”. — “Неужели ты думаешь, что Аннелизе не привела бы его сама?” — “Но ты же знаешь Аннелизе”, — заметила Светка, и это было ох как резонно.