Браво-Два-Ноль
Шрифт:
Я пытался собрать как можно больше информации, чтобы можно было сориентироваться. Сейчас я мысленно повторил все увиденное, пытаясь определить, где именно я нахожусь. Я был недоволен собой: можно было бы потрудиться и лучше. Я слишком много держал голову опущенной, в то время как мне надо было смотреть по сторонам. Если мне удастся бежать и выбраться за ворота, в каком направлении двигаться дальше? Налево, направо или прямо? В какой стороне запад? А если я перелезу через стену в глубине лагеря, что тогда? Как далеко от центра города расположен лагерь? Мне надо будет как можно быстрее покинуть жилые кварталы. Вот за чем я должен был следить, когда нас возили по городу, но я, как последний придурок, думал только о толпе. Я злился на себя за подобную беспечность, свидетельствующую о недостатке профессионализма.
Я
Я оглядел комнату. Надо мной было окно. Лишь одна его секция была прозрачной, остальные заколочены, закрывая разбитое стекло или, быть может, защищая от солнечных лучей. Мне были слышны голоса солдат на улице, откуда-то доносились крики. Голоса тихо звучали прямо под окном, невнятное бормотание метрах в пяти-десяти, не больше, под навесом, словно солдатам приказали стоять здесь и все время разговаривать, чтобы постоянно вселять в меня чувство страха.
Мне хотелось надеяться, что Динджер удостоился такого же обращения, как и я, потому что сидеть на ковре было довольно приятно. И я был бесконечно рад тому, что меня оставили одного. Я сидел в темноте, довольный и счастливый, наблюдая за теплым свечением парафинового обогревателя и вдыхая знакомые пары. Никакой суеты, лишь полное одиночество. Прикованный к стене, я отдыхал душой и телом.
Затем я стал думать о нашей группе. Что с остальными? Они попали в плен? Убиты? Известно ли Динджеру что-либо об их судьбе? Будет ли у меня возможность поговорить с ним?
Я старался сидеть совершенно неподвижно. Сердце мое билось медленно, тело гудело и ныло. Малейшее движение причиняло боль, и мне хотелось найти какое-нибудь удобное положение и оставаться в нем. В некоторых местах окровавленные ссадины прилипли к ткани одежды; когда я двигался, они открывались. Носки, мокрые насквозь от крови, прилипли к ступням.
Должно быть, я похож на бродягу. Прошла уже неделя с тех пор, как я мылся в последний раз, и моя кожа стала черной от грязи. Волосы, спутанные и нечесаные, покрылись коркой спекшейся крови и грязи. Под слоем крови, грязи и пыли невозможно было различить цвета камуфляжной формы. Мои брюки стали похожи на джинсы мотоциклиста.
Зачем нас привезли обратно в лагерь? Я не имел представления. Очевидно, еще не завершилась первая стадия допросов. Я ждал кого-то или что-то. Сделав глубокий вдох, я выдохнул и начал обдумывать способы побега. Внезапно я вспомнил, что у меня остались карта и компас. Я смог нащупать их в шве брюк. Это меня очень обрадовало: по крайней мере, у меня есть что-то. Хоть какое-то преимущество над врагом.
Я думал обо всем том хорошем, что было у нас с Джилли, обо всех тех бестолковых выходных, которые мы провели вместе, обо всех мороженых, брошенных друг другу в лицо. У меня в памяти всплывали все те глупые мелочи, которые вызывали у нас смех. Я попытался представить себе, чем в настоящий момент занимается Джилли. На меня нахлынули чарующие воспоминания о той субботе, которую мы провели вместе за две недели до моей отправки в Персидский залив. Как обычно, Кэти провела с нами выходные. Мы с ней лежали на полу и смотрели по видео «Робина Гуда». Когда Маленький Джон начал плясать, я вскочил и, увлекая за собой Кэти, тоже пустился в пляс. Мы носились и скакали по всей комнате, высоко вскидывая ноги, и наконец рухнули на ковер, изможденные и счастливые.
Я мысленно вернулся далеко в прошлое, к первому в жизни Кэти Рождеству. В грудном возрасте я ее почти не видел. Она родилась в феврале, когда меня не было в Великобритании, и я вернулся, только когда ей уже исполнилось шесть недель от роду. После этого я видел ее лишь на протяжении трех месяцев, бывая дома наездами. Наконец на Рождество мне дали отпуск, и мы отправились погостить к знакомым на Южном побережье. Кэти никак не могла заснуть, и я был этому очень рад, потому что мы с ней впервые остались вдвоем. Я взял коляску, укутал малышку в теплое одеяло и среди ночи вышел на улицу. Я катал Кэти по тропинке вдоль берега моря до шести часов утра. Через
Снаружи послышался шум. Кто-то собирался вторгнуться в мой мирок сладостных грез. Я пришел в ужас. Неужели меня сейчас снова начнут метелить? После спокойной передышки эта мысль была просто жуткой: я испугался, что сейчас рухнет весь мой мир. Опустив голову, я напряг ноющие от боли мышцы. «Проклятие, — думал я, — эти ублюдки уже получили кучу удовольствия, но почему они не могут просто оставить меня в покое?»
Открылась дверь, и потянуло сквозняком. Подняв голову, я увидел посреди комнаты какого-то типа. Ему было лет пятьдесят с лишним, он был маленький, всего пяти футов трех дюймов роста, с солидным брюшком под шерстяным халатом. У него были ухоженные усы и зализанные назад черные как смоль волосы. Над его руками поработали в маникюрном салоне, а золотые зубы сверкали, поймав луч света. Тип принялся ругаться и кричать на меня по-арабски. Двое солдат, пришедших вместе с ним, прошли в комнату и, усевшись на кровать, закурили и стали болтать друг с другом, при этом посматривая на типа.
У него на ремне висела кобура с пистолетом. Я не придал этому особого значения, потому что здесь, похоже, оружие есть у каждой собаки. Тип стоял перед парафиновым обогревателем, крича и размахивая руками. Его лицо, подсвеченное снизу оранжевым сиянием обогревателя, казалось маской чудовища с праздника Дня благодарения, но только чудовища с тройным подбородком.
Тип подошел ко мне и схватил меня за лицо. Его пальцы с силой стиснули мне челюсть. Сломанные зубы откликнулись агонизирующей болью. Застонав, я закрыл глаза, не желая знать, что происходит. Тип продолжал стоять рядом со мной. Я ощущал его дыхание, пропитанное ароматом острой пищи. Вдруг тип принялся раскрывать мне глаза большим и указательным пальцами. Твою мать, что он задумал?
Бросив несколько слов солдатам, очень быстро и агрессивно, тип отвесил мне пару затрещин. Я понятия не имел, что у него на уме. Вдруг он пятясь отступил на меня и достал пистолет Макарова. «Все это очень хорошо, — подумал я, — что у нас значится следующим пунктом программы?» Тип направил пистолет на меня, но не стал передергивать затвор.
Это блеф или что-то серьезное?
Когда этот пистолет российского производства взведен — то есть патрон дослан в патронник, — его курок отходит назад. При нажатии на спусковой крючок произойдет выстрел, пистолет автоматически перезарядится, и курок снова отойдет назад. Если по какой-то причине стрелять из взведенного пистолета не надо, рычажок предохранителя переводится вниз. Курок при этом поднимается вверх, но не ударяет по бойку, поскольку его останавливает спусковой рычаг, выдвинутый предохранителем. В этом пистолет Макарова отличается от большинства других полуавтоматических пистолетов, у которых, даже если они поставлены на предохранитель, курок остается во взведенном положении.
Я таращился на пистолет, пытаясь рассмотреть, в каком положении находится курок. Если он взведен, это будет означать, что тип не блефует. Судорожное движение пальцем, случайный выстрел — и пуля попадет в меня. Я всмотрелся в лицо типа. Оно было очень серьезным. Вдруг у него в глазах блеснули навернувшиеся слезы. Наши взгляды встретились. Тип заплакал, и пистолет у него в руке начал трястись.
Конечно же, солдаты не позволят ему прикончить меня в этой чистой, опрятной комнате. Однако взгляд мужчины говорил, что он полон решимости нажать на спусковой крючок. Я ничего не мог понять. Несомненно, он здесь посторонний. И что с того? У него в руках оружие, и если ему вздумается меня прикончить, он это сделает. Я почувствовал, что вот-вот могу стать жертвой не сознательного решения, а взрыва эмоций, и мне стало страшно. Похоже, тип действительно собирался нажать на спусковой крючок, и я ничем не мог ему помешать.