Браззавиль-Бич
Шрифт:
— Жаль, — искренне сказал Мунро. — Марджори очень хотелось познакомиться с Джоном.
— Ну, он еще приедет, — уклончиво ответила Хоуп. — Я вас непременно предупрежу заранее.
— Передайте от меня привет столичному смогу, — сказал Мунро.
— Что-что?
— Передайте от меня…
— Да. Разумеется.
Она вернулась в Ист Неп, сложила сумку, приняла ванну и отправилась на станцию в Эксетер.
В поезде она пила пиво и смотрела в окно, как сумерки ложатся на знакомый пейзаж. Она заметила, что с каждым отъездом из Непа все больше по нему скучает. Останься она там,
В субботу утром Джон сидел на кухне и смотрел в окно на башни Музея естественной истории, возвышавшиеся над остроконечными крышами и трубами Кенсингтона. Он наромко прищелкивал языком и постукивал указательным пальцем по подбородку.
Хоуп следила за ним, глядя поверх газеты. Он занимался этим уже минут десять: смотрел в окно и щелкал языком.
— Не хочешь днем пойти в кино? — спросила она, твердо решив не раздражаться.
— Нет, не смогу. Иду в колледж. У меня заказано машинное время.
Хоуп заставила себя поискать разумный компромисс: «И сколько времени ты там пробудешь?»
— Вернусь… — Он обернулся и посмотрел на нее. Потом задрал голову, прикидывая, — вечером. Не поздно. Если все пойдет нормально.
— О'кей. — Она встала, надела плащ, взяла сумочку. — Я пошла. Схожу куда-нибудь.
— Отлично. Вечером увидимся. — Он снова смотрел на башни Музея естественной истории.
Воскресенье прошло получше. Они отправились на ленч к приятелям Джона по колледжу, Богдану и Дженни Левкович. Он был полный светловолосый поляк, Дженни — англичанка, миниатюрная и незаметная. Они жили в Патни, у них было двое детей, еще маленьких. Во время ленча Джон был очень оживлен и забавно злословил об их с Богданом коллегах.
Богдан был физиком. По дороге на ленч Джон сказал, что, несмотря на это, уважает его интеллект.
— Такое, — добавил он, — редко со мной бывает. Обычно мне жаль тратить время на физиков.
— Почему? — спросила Хоуп; ее отчасти интересовал вопрос, где на его шкале оценок находятся экологи, датирующие живые изгороди в Дорсете.
— Почему?! Да потому, что в большинстве своем они не хотят признать, что все, что они делают, завязано на математике. Они думают, что занимаются чем-то великим на своих дорогих установках, чем-то мирового значения. А на самом деле все это математика.
Они ехали по Фулем Пэлес Роуд к мосту Патни. Хоуп высунулась из окна, заглядевшись на деревья в Бишопс парке. Солнце сияло, конские каштаны только начинали желтеть. Она подумала о работе, которую предстояло сделать в лесах и рощицах Непа, ей захотелось оказаться там. Впервые она испытала легкую жалость к Джону и его стерильному, безвоздушному миру совершенных абстракций.
— Ты не думаешь, что это ребячество? — спросила она.
— Что именно?
— Ну, все это… Моя наука лучше твоей. Так тебя, так тебя…
Джон
Этим вечером они занимались любовью.
— Ты — трудный тип, — сказала она, целуя его длинный нос.
— Я знаю, — ответил он, — а про тебя такого не скажешь. Иначе мы были бы в глубокой заднице.
— Да.
Он скользнул рукой по ее животу, на мгновение задержавшись на талии, и вверх по ребрам; накрыл ладонью грудь.
— Сплошные кости и острые углы, — он откинул простыню. — Эй, у тебя груди стали меньше.
— Да, я уже не толстая.
— А все потому, что скачешь по свекольным полям в Дорсете, — проговорил он с подчеркнутым западным акцентом.
— Ты должен быть доволен.
Он повернулся на спину, улыбнувшись себе под нос.
— Как твоя работа?
— Господи, даже и не верится! Тебе действительно интересно?
— Конечно.
— Могу рассказать о потрясающем методе, который я разработала для датирования изгородей.
— Ну и?
— Он связан с количеством подвидов куманики. Понимаешь…
— Спокойной ночи.
Когда в понедельник утром Хоуп отперла дверь своего коттеджа в Ист Непе, у нее защекотало внизу живота, от возбуждения напрягся сфинктер. Она поняла: она рада, что вернулась. И почувствовала себя отчасти виноватой, потому что в целом, несмотря на тягостную субботу, выходные прошли хорошо. Но трудно не заметить или подавить эмоцию, которая так отчетливо дает о себе знать.
Она немного похлопотала по хозяйству: сперва разобрала вещи, потом устроила себе ранний ленч — сделала бутерброд с солониной. Во время еды вспомнила, что Джон терпеть не мог солонины. Говорил, что не выносит ее запаха. И не любил, когда Хоуп ее ела: он утверждал, что изо рта у нее пахнет солониной через несколько часов после еды.
Она сидела за кухонным столом, думала о Джоне, об их браке, о странном двойственном чувстве, которое Джон у нее теперь вызывал, о том, что она медленно, но верно отдаляется от него и в последние недели это стало особенно заметно. Возможно, все дело в ней, спросила она себя. Возможно, ей не следовало выходить замуж за Джона? И вообще ни за кого, если на то пошло? Она всегда считала, что выйдет замуж. Она не сомневалась, что однажды ей встретится человек странного, единственно притягательного для нее склада. Она знала себя или думала, что знала, и знала, что ей нужен был кто-то, совершенно отличный от нее, человек необычный, которого хочется разгадывать, сложный, почти тяжелый… На самом деле такой, как Джон.
Возможно, думала она теперь, она поторопила события, была слишком уверена в своем выборе? Она мысленно вернулась к их первой встрече, к моменту, когда сказала себе: да, это он, тот самый. Она точно знала, инстинкт ей подсказывал, что он ей подойдет, что он ее достоин… Она посмотрела на свой недоеденный бутерброд. Господи, спросила она себя, уж не стала ли я жертвой своего высокомерия и самонадеянности? Так выйти замуж — не было ли это кульминационным актом чистого себялюбия, которое определяло едва ли не всю ее жизнь?