Breakfast зимой в пять утра
Шрифт:
В ропот колес вагона вплелся короткий детский всхлип. Выдержав паузу, всхлип повторился, окреп, и через мгновение об стены вагона забился горький плач. Женщина в белом чепце пыталась угомонить младенца. Малыш не успокаивался, набирая обороты…
Я опустился в свое кресло, приблизил лицо к окну. Черный глянец стекла вспарывал далекие и близкие огоньки штата Огайо. Неплохо бы заснуть. Но куда там, я и в кровати непросто засыпаю, а тут, сидя, да еще под аккомпанемент плачущего младенца-амиша…
Иногда в заоконной ночи взгляд отмечал островки снега в распадках равнины. А если приглядеться, то вдали, на просветленном у горизонта небе, темнели контуры Аппалачей, долгое время хранивших глубинную Америку от переселенцев, осевших на побережье Атлантики. Не каждый в ту пору рискнул бы перевалить через дикий и опасный горный хребет… Первыми на это
Спустя более двухсот лет штат Огайо вновь прославился на всю Америку – там родился Гарри Стивенс! Это он придумал «хот дог» – «горячую собаку»: сосиску в булочке, залитую острым соусом. Он выпустил «собаку» на просторы страны, чтобы та собрала для него миллионы долларов. В Огайо родился и Джеймс Риттион – изобретатель механического кассового аппарата. С тех пор стало труднее облапошивать покупателя в магазинах и кафе, за что огромное ему спасибо. Еще в Огайо родился Томас Эдисон. Этому человеку скажут спасибо все люди, кто пользуется «лампочкой Ильича». Огайо послал на Луну первого человека – Нила Армстронга. А парень из Огайо Джон Гленн был первым американцем, облетевшим планету Земля. Кто сказал, что Огайо – дыра, если именно там родились знаменитые актеры кино Кларк Гейбл и Пол Ньюмен? Кстати, забавно – именно Огайо дал Америке президента Уильяма Гаррисона, который, вступив в должность, через месяц умер. А другой президент – Джеймс Гарфилд, тоже из Огайо, став президентом в марте 1881 года, в сентябре того же года был убит. Правда, шесть других президентов из Огайо правили страной вполне счастливо, без неприятностей… Вот и живет штат Огайо в умеренно-влажном климате под девизом: «С Богом мы все осилим!»
А в этот поздний вечерний час в вагоне поезда компании «Амтрак», пересекающем славный штат Огайо, заливался плачем амишский младенец. Но, казалось, вопль его слышу только я один. В сутеми вагона, словно в студне, покачивались в креслах обитатели этого быстрого домика… Но и я вот-вот засну, несмотря на плач младенца. Веки тяжелеют, затылок плотнее втягивается в удобную подушечку… И тут я почувствовал, что кто-то тяжело плюхнулся в смежное кресло. Скосив глаза, я увидел черный профиль молодой женщины. Той самой, что ехала с маленьким мальчиком. Женщина что-то бормотала. Я уловил проклятие в адрес амишей, которые не могут унять своего младенца, который орет, будто он в своей деревне. Я желчно подумал о том, что в основном именно черный люд в Америке ведет себя беспардонно-крикливо в общественных местах. Однако я ни разу не замечал, чтобы кто-то выразил свое возмущение, – американцы дорожат статьей Конституции о свободе самовыражения…
Поезд притормозил и остановился. В ночной тишине – о блаженство, малыш вдруг умолк – сквозь дрему я расслышал странный звук – пф-п-пф-п – и размежил веки. Слегка приоткрытые вздутые губы моей соседки выпростали серую пленку. Выкругляясь, пленка росла и росла, превращаясь в шар. Коснулась кончика плоского носа и лопнула с противным тихим вздохом – пф-п-ф-п… Чтобы через секунду вновь выкруглиться до размера теннисного мяча. Я ненавидел эту «бабл-гам», как называли здесь жевательную резинку, завоевавшую Америку. Дети, подростки, нередко и взрослые, – на улице и дома – выдували шары, уродуя себя до неимоверности, вызывая омерзение и брезгливость. Поерзав, я сдвинулся вправо, к окну. «Куда же она дела своего пацана? – подумал я тоскливо. – И неужели она так и будет сидеть рядом со мной?» От упругого бока моей соседки несло жаром доменной печи. А щека, плотная, накачанная, как бицепс, лоснилась беззаботностью и, казалось, отделялась от лица дурацким шаром, «бабл-гамом», чтобы, лопнув, вновь вернуться на место и стать ненадолго щекой. О боже! Я дал себе слово не обращать внимания на соседство, уснуть…
Поезд дрогнул и тихонечко покатился, набирая скорость. Загомонили работяги-колеса… Кажется, засыпаю… И тут я почувствовал тяжесть на своем левом колене. Приоткрыл глаза – что это еще за фокусы! – на колене лежала ладонь соседки, придушенная в запястье толстым золотым ошейником. Вот те на! Ресницы соседки были опущены. И лишь неизменный «бабл-гам» под плоским носом наводил на мысль, что дурные привычки не оставляют человека даже во сне. Мягким движением я сдвинул ладонь со своего колена. Повернувшись к окну, я прижался щекой к подушке, стараясь вновь вернуть вспугнутую дрему. Иногда в таких обстоятельствах на помощь приходит арифметика, надо что-нибудь про себя пересчитывать. Хорошо бы перестук колес, но при бесстыковочных рельсах этот метод не работал. Принялся было подсчитывать всплески горького плача младенца-амиша, но тот почти угомонился, чертенок, не доведя меня до сна. Слух уловил какое-то ритмичное треньканье, что-то чего-то периодически касалось под полом вагона. Вот и буду подсчитывать эти звуки… Я подсчитывал третий десяток, как вновь почувствовал тяжесть на своем колене. Не просто тяжесть, а легкое поглаживание… Сознание пронзила догадка. Меня охватила дрожь, знакомая многим представителям мужской половины человечества. Я повернул голову и проговорил, выдавливая вязкие слова:
– Есть проблемы, мэм? – от волнения я накинул своей довольно юной соседке лет десять, не меньше, но тотчас же заставил себя улыбнуться оплошности: – Простите… мисс, – а взгляд уже отметил в щедро расстегнутом проеме кофточки одну грудь, похожую контуром на гондолу дирижабля; вторая грудь кокетливо пряталась в кофточке.
Соседка втянула свой омерзительный резиновый пузырь и низким джазовым голосом произнесла:
– Что-то мне холодно, сэр. Нет ли у вас чего-нибудь выпить?
– К сожалению, – ответил я. – Застегните кофточку, вам будет теплее.
Соседка усмехнулась. Опустила взгляд, словно проверяя разумность моего совета, и ответила тем же игривым тоном:
– Тогда мне будет жарко, сэр.
– Что же делать? – соображал я, как поступить.
А не так она уж и страшна, эта особа, а без своего омерзительного «бабл-гама» так вообще недурна…
– Неужели вы не знаете, что делать, сэр, – рассмеялась соседка, точно обронила на пол вязанку дров, – когда девушке холодно?
– Представьте, я уже забыл. Годы, мисс, они оставляют свои зарубки.
– Годы, сэр?! – воскликнула соседка как-то особо, как бы воскликнув шепотом. – Вы мне кажетесь куда моложе моего отца.
– А сколько ему? – промямлил я.
– Отцу? А черт его знает. Кажется, пятьдесят.
– Вы очень добры, мисс. – Я засмеялся и вдогонку пошутил: – Я могу усыновить вашего отца.
– Ха! – Она уставилась на меня дикими черными глазами. – Вас, белых, не поймешь. Кажется, что все одного возраста. Даже с такой сединой, как ваша, сэр.
То же самое я думал и о неграх – после определенного порога, казалось, возраст у них уравнивался. Но промолчал, глупо хихикнув. Вот незадача – свалились на мою голову приключения в полутемном вагоне. Надо решительно пресечь домогательство, я не мальчик. В то же время любопытство путалось в ногах благоразумия, строило рожи и показывало язык: не справишься ты с собой, милый друг, не устоишь, не тяни время – ведь ты никогда не был близок с черной женщиной. Это ж новое для тебя ощущение. Возможно, никогда больше не представится подобный случай. Риск был – эта навязчивая девица наверняка имела за спиной веселую биографию. А бес нашептывал в ушко: «Это все не про тебя, все эти неприятности могут произойти с другими, а не с тобой. Нормальная девчонка, утомленная скучной дорогой. Увидела белого одинокого мужика. Почему бы и нет?! Они, черные девицы, наверняка охочи до белого господина…» Будто я был единственный белый мужчина на земле, сплошь заселенной темнокожим людом. Мужчинам свойственно преувеличивать свои мнимые достоинства, возможно, оттого, что человек всегда ищет оправдания своим поступкам. И впрямь, седина в бороду – бес в ребро…
Унылая предусмотрительность и блудливое нетерпение затеяли свару в моей душе, а ладони покрылись давно забытой испариной… Эта прекрасная черная грудь, казалось, на глазах принимает еще более совершенные формы и, не выдержав собственной тяжести, вот-вот готова вывалиться наружу…
– Как вас зовут? – Я едва ворочал языком.
– А как бы вы меня назвали? – Ее ладонь вновь оказалась на моем колене, продолжая свою изуверскую пытку.
– Гм… Ну, скажем… Мэри. – Я держался из последних сил.