Breakfast зимой в пять утра
Шрифт:
Ося вернулся из тюрьмы через… одиннадцать суток. Пересидел! Судья, та баба в косынке, перепутала даты начала и конца заточения… Ося вернулся обросший, худой, глазастый. Тюремщики его отвезли в безлюдное, бестранспортное место. «Думал, что везут на расстрел», – всерьез сказал Ося. Высадили в поле и уехали… «Слава богу, – всплакнула Оля. – Меня, наверное, тоже посадят. Хорошо, что ты вернулся – присмотришь за Анечкой». – «Только не вздумай голодать, – вздохнул Ося. – Толку мало… Впрочем, может, обойдется, у тебя хороший адвокат». – «Не обойдется, – ответила Оля. – Я не хочу оправдательного приговора. Нужен нормальный, гласный судебный процесс. При журналистах. Если меня и ребят оправдают – наше дело уйдет в песок. Я адвоката просила –
Оле присудили пятнадцать суток. Такой срок за нарушение общественного порядка выносят крайне редко. Основание – вторая судимость, главный организатор, вовлечение малолетней в свое преступление…
Адвокат обескураженно пожал плечами – он старался соблюсти наказ своей клиентки… но не ради такого приговора! Оля одобряюще кивнула – все идет как надо. Вон, иностранные журналисты долбят перьями блокноты…
В центре Северной столицы России есть короткая улочка, названная в честь человека, бросившего бомбу в московского генерал-губернатора.
В шестом доме по улице Каляева, во втором дворе, размещается хмурое заведение: внутренняя тюрьма МВД – место, где томился Ося и куда доставили Олю. На первом этаже, отрезанные от мира холодными стенами, разместились две просторные клети-накопители со ржавыми надписями «Мужчины» и «Женщины». Из-за толстых прутьев решетки доносился забористый мат…
После накопителя Олю повели на второй этаж, в камеру. Две сокамерницы с одинаковыми синими физиономиями с удивлением оглядели светловолосую фею, неизвестно как очутившуюся в этом смрадном мусорном баке, в камере с расколотым черным унитазом, на котором сидела еще одна заключенная. Мужчина-охранник, что привел Олю, не внес никакого изменения в ландшафт. Указал Оле ее нары и объявил, что на сегодня ей пайка не положена – она не поставлена на довольствие. Оля молчала. Вид камеры и ее обитателей подавил Олю. Заключенная, сидевшая на унитазе, лениво сползла со своего трона и, белея ягодицами в сизом мареве камеры, дернула веревку бачка, подождала и проговорила беззлобно: «Во, бля, опять слив не работает», затем натянула штаны и добавила: «Хорошо еще срать нечем…»
Оля, подавляя тошноту, сказала, глядя в сонные гляделки охранника, что она вообще отказывается от пайки, объявляет голодовку и требует бумагу, чтобы письменно об этом заявить. Охранник пожал плечами и вышел…
Честно говоря, Оля о голодовке не помышляла, помнила наказ Оси, но вид камеры, а главное, уверенность в том, что отсюда ни до какого начальства не докричишься, в какой-то момент подсказали ей выход…
Вскоре Олю увели в кабинет начальника тюрьмы: объявление голодовки, тем более «политической заключенной», за делом которой следят зарубежные журналисты, – факт малоприятный. Начальник принялся популярно объяснять – заключенный, объявивший голодовку, не выходит на работу. Невыход на работу – нарушение дисциплины. Нарушение дисциплины – наказание в штрафном изоляторе, в просторечии – ШИЗО. Так что начальство имеет право отправить Олю в ШИЗО.
– Вы на все имеете право, – ответила Оля, борясь со страхом. – А мое право – есть вашу пайку или нет. И написать об этом официальное заявление. Буду сидеть в вашем противном ШИЗО.
– Противном ШИЗО, – повторил начальник и приказал отвести заключенную в штрафной изолятор.
По дороге охранник, добродушный с виду украинец, говорил сокрушенно:
– Така гарна дивчина, и что тобы в том ШИЗЕ. Ты ж там таки хвори соберешь, жизнь будешь маяться. Снидай их баланду, закрой глаза и снидай.
Пришли. Дверь тяжко и длинно скрежетала, словно не хотела оставлять Олю в этом ШИЗО, наконец захлопнулась. Несколько минут, пока глаза привыкали к полумраку, Оля стояла, оглушенная тишиной. Наконец проявились контуры узкого – в три шага – каменного мешка. Стены склизлые от каких-то испарений. Нар нет. На уровне груди железное сиденье, на которое надо еще как-то взобраться. В углу дыра-параша. И, о ужас, на полу что-то копошилось – крысы, тараканы?! «Боже мой, неужели Ося здесь сидел?» – подумала Оля. Она прислонилась к стене. Острый холод проник под одежду, обжег спину. Так она будет стоять весь день. На ночь, как предупредил конвоир, ее будут отводить в соседнюю камеру спать на нарах. А в пять утра вернут сюда – до десяти вечера. И так пятнадцать суток!..
Дверь ШИЗО отворилась. Олю вновь повели в кабинет начальника, приказывая всем встречным отвернуться лицом к стене, чтобы никто не видел, какого опасного преступника ведут по коридору.
В кабинете, кроме начальника, находился его помощник, лощеный красавчик, и пожилой врач.
– Меня все устраивает, – проговорила Оля. – Буду сидеть в ШИЗО.
Тюремщики насупились.
– Я ознакомился с вашим анамнезом, – сказал врач. – При вашем состоянии здоровья голодать, а тем более сидеть в ШИЗО означает получить неминуемые осложнения. Подумайте!
Оля молчала.
– Ах, с такой бы женщиной куда-нибудь на танцы, в ресторан, – прогнусавил красавчик зам. – Ольга Викторовна, вы такая нежная, красивая…
Оля подняла глаза. О чем он говорит, этот обалдуй?!
– Лучше сидеть в ШИЗО, – произнесла она злобно, – чем с вами в ресторане!
Начальник предложил подчиненным покинуть кабинет.
Несколько минут он молчал, разглядывая тоненькую Олю, сидевшую на краю стула.
– Послушайте, Оля, по закону мы обязаны тем, кто сидит в ШИЗО, выдать арестантскую одежду. С вас снимут все теплые вещи, даже, простите, колготки, чтобы избежать суицида. Самый страшный враг ШИЗО – холод. Люди после нескольких дней в ШИЗО попадают на больничную койку. А после пятнадцати суток вам обеспечена психиатрическая больница. И это в лучшем случае. Поверьте. Я вам не угрожаю, Оля. У меня дочь такая, как вы. Между нами говоря, я вам сочувствую. И понимаю ваши проблемы, дочка, но как вы будете бороться за свои права, если попадете в психушку? Вам по закону во всем откажут. – Оля вслушивалась в слова начальника, в интонацию его голоса. – Сейчас возвращайтесь в камеру, подумайте. Встретимся завтра.
Олю увели в камеру, где ее ждало новое мучение – общение с сокамерницами. Но как раз это испытание оказалось на удивление легким и даже увлекательным. Женщины с теплотой отнеслись к злоключениям Оли, не вникая в тонкости и детали. Им достаточно было понятие «политическая». Как?! Хрупкая, тонкая, с белой нежной кожей, бросается в бой с системой, что их, таких здоровенных баб, превратила в алкоголиков, бомжей, проституток. «Слушай, Ольга, выйдем из тюряги, я тебе – помощница! – заявила одна. – А пока вот возьми мой узел под голову, вместо подушки».
Женщины дружно справили на нарах что-то вроде постели… Сам факт, что Оля должна отмотать пятнадцать суток, внушал им почтение. Их срока «тянули» максимум на 5–8 суток. Рассказы сокамерниц об их злоключениях, в свою очередь, нагоняли на Олю ужас. Страшной, унизительной, незнакомой была жизнь этих женщин. Бросившие детей, битые мужьями, любовниками, изнасилованные милиционерами… Воровство, наркомания, болезни… Оля, цепенея, слушала их истории. И сердце сжималось от жалости и сострадания… А женщины слушали рассказы Оли о какой-то другой, инопланетной жизни необыкновенных, смелых, умных и красивых людей. И дружно уговаривали Олю отказаться от голодовки, от ШИЗО, где одна из них просидела денек… Оля и сама уже сомневалась. Слова начальника относительно психушки ее и впрямь сразили – как же она будет продолжать свое дело, бороться с родителями, выступать за права «отказников», руководить «Бедными родственниками», если ее официально объявят умалишенной – подобного статуса больше всего опасаются в этой стране все правозащитники. Оля и в голову не брала, что она и в самом деле может тронуться в ШИЗО… если вообще выживет…