Бредовый суп
Шрифт:
– Восемьдесят два на шестьдесят, – сказал Даня. – Плюс двадцать два при сумме сто сорок два.
– Ну, – сказал я, – дели.
– Пятнадцать с чем-то процентов, – сказал Даня.
К нам протискивался Кузьма. Он думал, что несет нам плохую весть.
– Таллинн выиграл 8:0, – сказал он.
Мы все ошалело улыбались.
– 6:2, – сказал я.
Кузьма
– Ты что? – сказал Даня.
– Слушай, Даня, – прошептал Кузьма, – ведь мы – чемпионы Сове-е-е-етского Союза.
Черепаховые гребни
Брюгге, 9 августа 1997 года
– Попробуй порожку, – сказал я Маринке за завтраком.
– А что это такое?
– Ну вот, живешь, можно сказать, в двух шагах от Брайтона, и не знаешь, что такое порожка?
– Все-таки, что это? – спросила Маринка.
– Красная смородина.
– Эх, Илюша, – сказала Маринка. – Сколько раз на Украине был, а правильно сказать не можешь.
– А как правильно? – спросил я.
– Паречка.
– Точно, – сказал я.
Мы все-таки пошли в музей Мемлинга и провели там, наверное, часа полтора, хотя музей был небольшой. После ланча у нас оставалось еще полчаса до встречи со Светкой и Сережей. И мы пошли покупать всякие сувениры.
– А мы здесь встретили Сережиного одноклассника, – сказала Светка, как только увидела нас. – Правда, Сережа?
– Да. Только…
– Только это оказался не одноклассник? – сказал я.
– Что-то в этом духе, – сказал Сережа. – Это был совсем другой человек.
– Не такой, как ты?
– Не такой, как я. Но и не такой, каким он был раньше.
– Сколько же ты его не видел?
– С тех пор, как мы уехали из России.
– А, так он из России? – спросил я.
– Да, – сказал Сережа.
– А что же ты ожидал? Мне довольно близкие друзья и знакомые стали казаться совершенно другими всего-то за пару лет в конце восьмидесятых годов. И знаешь почему? Потому что раньше любого человека, который говорил, что людей нельзя уничтожать миллионами, я считал умницей и героем. И пока разговоры шли только об этом, все казались друг другу единомышленниками. А когда жизнь стала разнообразнее и начали обсуждать другие проблемы, бывшие единомышленники оказались чуть ли не врагами.
Мы проходили мимо какого-то кафе, и я потянул всех туда. А Маринка предложила покататься на лодке, и все сразу же согласились с ней. И мы побрели в сторону канала.
– Что твой одноклассник рассказывал такое о своей матери? – спросила Светка Сережу.
– Она написала книгу воспоминаний “Моя жизнь и Давид Ойстрах”. А когда я ему сказал, что это хорошо и что она, наверное, заработала на этом, так он на меня, по-моему, обиделся.
– Потому что она ничего не заработала? – спросил я.
– Не знаю, поэтому ли. Но она действительно ничего или почти ничего не заработала.
– Почему? – спросила Светка.
– Я не знаю. Наверное, потому что тираж был небольшой. У нас такую книгу вообще никто не купил бы.
– Но там же читают все подряд, – сказал я.
– Да, но воспоминания читаются хуже. Тем более что музыкантов-исполнителей даже высокого класса почти никто не знал. Только узкий круг людей.
–
– Конечно, – сказал Сережа. – На концертах четверть зала составляли те, кого запускали туда родственники и знакомые музыканта. Остальные – кто смог достать билет. А это – тоже узкий круг. Никто из них не хотел пропускать ни одного выступления, даже если оно и не было интересным, потому что, во-первых, больше ходить было некуда, а во-вторых, побывать там, куда попасть трудно, считалось лестным. Вот ты, кстати, как часто бывал на таких концертах?
– Не помню, – сказал я, – наверное, никогда.
– Вот видишь. А в Нью-Йорке, наверное, ходишь каждый месяц.
– Да, действительно, всех хороших музыкантов я впервые услышал либо в Карнеги-холл, либо в Линкольн-центр, либо где-нибудь у нас в Нью-Джерси.
– Я тоже, – сказал Сережа.
– Когда я впервые был в ”Metropolitan Opera”, – сказал я, – мы слушали там “Кармен”. На следующий день, на работе, я поделился своими впечатлениями с моим Джимом и сказал, что был поражен тем, что какой-то совершенно неизвестный певец демонстрировал такое выдающееся исполнение. Ну и Джим спросил, как зовут этого певца. И я стал долго искать в своем портфеле программу. И когда наконец я нашел ее и прочитал, Джим стал громко смеяться.
– Кто же это был?
– Пласидо Доминго.
– Вот видишь. Это подтверждает то, что я говорил, – сказал Сережа. – А теперь мой друг жалуется на низкие литературные вкусы в России, потому что никому не интересно читать, как его мама пила чай с человеком, который, как говорят, был хорошим музыкантом.
– Так друг или одноклассник?
– Одноклассник. Но мы были с ним довольно близки. Так получалось, что мы все время с ним как бы соревновались. Защитились почти в один день. Работали вместе много лет. Да он и сейчас работает в том же самом месте, профессор. Кстати, он жаловался сегодня, что ему мало платят, и даже сказал мне, сколько он зарабатывает в год.
– Столько же, сколько ты зарабатываешь в час? Да?
– Да, наверное, – сказал Сережа. – Я пытался сказать ему, что, может быть, со временем что-то изменится к лучшему. Но он был довольно пессимистичен.
– Что же еще говорил твой одноклассник?
– Мы не так долго общались с ним. Он куда-то торопился. Но мы договорились встретиться еще в Амстердаме.
– Но кое-что он все-таки успел нам сообщить, – сказала Светка.
– Что? – спросил я.
– Он страшно ругал американцев, – сказал Сережа.
– За что?
– За все.
– Ну все-таки, за что?
– Ругал американскую систему образования.
– Он как-то знаком с ней?
– Не думаю. Ты же знаешь, так считают многие в России.
– Несколько лет тому назад у нас гостил Сережин однокурсник, – сказала Светка. – Он тоже ругал американское образование.
– Он ругал многое, – сказал Сережа. – Говорил, у американцев начисто отсутствует чувство юмора и все они невежественны.
– А я тоже слышал такое, – сказал я. – Когда мне случилось быть в Израиле в какой-то большой русской компании, там несколько человек мне настойчиво твердили, что американцы невежественны. И когда я спрашивал их, почему они так думают, то они говорили, что американцы ничего не читают. А двое из них независимо друг от друга сказали мне, что в Америке никто не знает, кто такой О’Генри.