Бремя любви
Шрифт:
Сейчас он мог ответить только на один вопрос – на второй.
Вернулся официант и остановился возле столика.
– Хорошие журналы? – радостно спросил он.
Ллевеллин улыбнулся:
– Да.
– Правда, не очень свежие.
– Это не важно.
– Да. Что было хорошо год назад, хорошо и сейчас.
Он говорил тоном глубокого убеждения.
– Вы с корабля? С «Санта-Маргариты»? – Он мотнул головой в сторону пристани.
– Да.
– Она отплывает завтра в двенадцать, да?
– Наверное. Не знаю. Я остаюсь здесь.
–
– Может, и подольше.
– А, у вас здесь бизнес!
– Нет, у меня нет бизнеса.
– Обычно люди здесь подолгу не живут – только если у них бизнес. Они говорят, что гостиницы неважные и делать здесь нечего.
– Уверен, здесь можно делать то же самое, что и в любом другом месте.
– Для нас, кто здесь живет, – да. У нас своя жизнь, работа. А для приезжих нет. Хотя есть иностранцы, которые переехали сюда жить. Есть сэр Уайлдинг, англичанин. У него тут большое поместье, досталось от деда. Он теперь живет здесь, пишет книги. Очень знаменитый синьор, очень уважаемый.
– Вы имеете в виду сэра Ричарда Уайлдинга?
Официант кивнул.
– Да, его так зовут. Мы знаем его уже много-много лет. Во время войны он не мог приезжать, но после войны вернулся. Он еще рисует картины. Здесь много художников. В коттедже на Санта-Дольми живет француз. На другой стороне острова – англичанин с женой. Они очень бедные, а картины, которые он рисует, очень странные.
Она еще режет фигурки из камня…
Неожиданно он оборвал себя и ринулся в угол, где перевернутый стул отмечал, что стол заказан. Он снял со стола стул и поставил его, слегка отодвинув, поклонился пришедшей женщине.
Она с благодарностью улыбнулась и села.
Она не сделала заказ, но он сразу же ушел. Женщина оперлась локтями о стол и стала смотреть на гавань.
Ллевеллин наблюдал за ней со все возрастающим удивлением.
Ее плечи покрывала вышитая испанская шаль – цветы на изумрудно-зеленом фоне, как на многих женщинах из тех, что прогуливались по улице, но он был уверен, что она американка или англичанка. Белокурые волосы выделяли ее среди прочих посетителей кафе. Стол, за которым она сидела, был наполовину скрыт свисающей массой ветвей бугенвиллей кораллового цвета. Должно быть, у любого сидящего за этим столом возникало чувство, будто смотришь на мир из пещеры, укрытой зеленью, особенно если глядеть на огни кораблей и их отражение в воде.
Девушка – ибо она была еще молода – сидела тихо, с видом кроткого ожидания. Официант принес ей бокал.
Она поблагодарила его улыбкой, обхватила бокал обеими руками и продолжала глядеть на гавань, временами прикладываясь к бокалу.
Ллевеллин обратил внимание на кольца: на одной руке – с изумрудом, на другой – с россыпью бриллиантов.
Из-под экзотической шали виднелось черное закрытое платье.
Она ни на кого не глядела, и окружающие лишь мельком глянули
Ллевеллин гадал, кто она такая. У девушек ее класса сидеть одной в кафе не принято. Но она чувствовала себя свободно, будто совершала привычный ритуал. Возможно, скоро к ней кто-то присоединится.
Но время шло, а девушка оставалась за столиком одна.
Она сделала легкое движение головой, и официант принес ей еще вина.
Примерно через час Ллевеллин сделал знак официанту, что хочет рассчитаться, и собрался уходить. Проходя мимо, внимательно посмотрел на нее.
Она не замечала ни его, ни окружающих. Она уставилась на дно стакана, не меняя выражения лица. Казалось, она где-то далеко.
Ллевеллин вышел из кафе, двинулся к гостинице по узкой улочке, но вдруг почувствовал: надо вернуться, заговорить с ней, предостеречь ее. Почему ему пришло в голову слово «предостеречь»? Почему он решил, что она в опасности?
Он покачал головой. В этот миг он ничего бы не смог предпринять, но был уверен, что прав.
Две недели спустя Ллевеллин Нокс все еще был на острове. Его дни шли однообразно: он гулял, отдыхал, читал, опять гулял, спал. Вечерами после ужина он шел в гавань и сидел в одном из кафе. Чтение из распорядка дня он вскоре вычеркнул: читать стало нечего.
Он жил, предоставленный самому себе, и знал, что так и должно быть. Но он не был одинок. Вокруг жили люди, он был одним из них, хотя ни разу с ними не заговаривал. Он не искал контактов и не избегал их – вступал в беседы с разными людьми, но все это было не более чем просто обменом любезностями с другими. Они его привечали, он их привечал, но ни один не вторгался в чужую жизнь другого.
В этих отстраненных приятельских отношениях было одно исключение. Он постоянно задумывался о той девушке, что приходила в кафе и садилась под бугенвиллеей.
Хотя он одаривал своим вниманием несколько заведений на пристани, чаще всего он заходил в то кафе, которое выбрал первым. Здесь он несколько раз видел ту англичанку. Она появлялась всегда очень поздно, садилась за один и тот же столик, и он с удивлением обнаружил, что она остается, даже когда все другие уходят. Она была загадкой для него, но, похоже, ни для кого другого.
Как-то раз он заговорил о ней с официантом:
– Синьора, которая сидит там, – она англичанка?
– Да, англичанка.
– Она живет на острове?
– Да.
– Она приходит сюда каждый вечер?
Официант важно сказал:
– Приходит, когда может.
Ответ был любопытный, и позже Ллевеллин его вспоминал.
Он не спрашивал ее имя. Если бы официант хотел, чтобы он узнал его, он бы сказал. Парень сказал бы ему:
«Синьора такая-то, живет там-то». Поскольку он этого не говорил, Ллевеллин заключил, что есть своя причина, почему иностранцу не следует знать ее имя.
Вместо этого он спросил: