Брет Гарт. Том 6

Гарт Фрэнсис Брет

— Эх вы, сорвиголова! — со смехом воскликнула Джей. — Почему вы не дали мне это сделать? Я же выше вас ростом! Правда, мне так быстро не обсушиться, — добавила она и, поглядев на его промокшую одежду, достала из угла одеяло.

Однако, к ее величайшему изумлению, Хеммингвей отшвырнул одеяло в сторону, показал ей на пол, покрывшийся тонким слоем воды, бросился к еще не успевшей остыть печке и, сорвав с нее трубу, выбросил за борт. Вслед за печкой отправились мешки с мукой, окорок, кувшин с патокой, сахар и все более или менее тяжелые предметы. Освободившись от лишнего груза, хижина поднялась на несколько дюймов. Тогда Хеммингвей уселся и сказал:

— Ну вот! Теперь мы сможем продержаться на плаву те два часа, о которых вы говорите. А пока что можно поболтать!

— Нет, теперь уж не придется, —

возразила она более серьезным тоном. — Осталось гораздо меньше двух часов. Гляньте-ка вон туда.

Посмотрев в ту сторону, куда она показывала, молодой человек сначала не увидел ничего, а потом на серой водной глади показалась какая-то точка, которая иногда вытягивалась в узкую черную полоску.

— Это просто бревно, — сказал он.

— Нет не бревно. Это индейская пирога. Она идет за мной.

— Это ваш отец? — живо спросил он.

Она грустно улыбнулась.

— Это Том Флин. У отца другие дела есть. А у Тома нету.

— А кто такой Том Флин? — спросил он с каким-то странным чувством.

— Мой жених, — серьезно сказала она, слегка краснея.

Девушка расцвела, словно роза, а Хеммингвей побледнел. На минуту воцарилось молчание. Потом он с искренним чувством проговорил:

— Я должен просить у вас прощения за свой глупый и дерзкий поступок. Но откуда мне было знать?

— Вы получили по заслугам, и Том ничего не может иметь против, — усмехнувшись, сказала она. — Вы были очень любезны и действовали довольно ловко.

Она протянула ему руку, и пальцы их сплелись в крепком пожатии. Затем мысли Хеммингвея вновь обратились к делу, о котором он совсем забыл; он вспомнил свое первое впечатление от лагеря и от этой девушки. Они молча стояли у двери, пристально глядя на пирогу и на гребца, которые теперь были ясно видны. Оба чувствовали, что их сосредоточенность совсем не искренняя.

— Боюсь, что я напрасно поспешил выбросить за борт ваши пожитки, — с натянутым смешком заметил он. — Мы могли бы еще некоторое время продержаться па плаву.

— Неважно, — усмехнулась она в ответ. — Пусть видит, что нам тут не очень-то сладко пришлось.

Он ничего не ответил. Он не смел поднять на нее глаза. Да! Перед ним та самая кокетка, которую он видел накануне. Его первое впечатление было верным.

Пирога, направляемая сильной рукой, быстро приближалась. Через несколько минут она поравнялась с хижиной, и гребец вскочил на помост. Брюки у него были заправлены в сапоги — оказалось, что это тот самый человек, который накануне в лавке вторым вступил в их мрачную беседу. Молча кивнув девушке, он тепло пожал руку Хеммингвею.

Затем он стал торопливо извиняться за свое опоздание: было очень трудно определить «курс» хижины. Он решил первым делом плыть на самое опасное место — к старой вырубке на правом берегу, где так много пней и молодой поросли, и был прав. Все остальные в безопасности, никто не пострадал.

— И все же, Том, — сказала девушка, когда они сели в пирогу и отчалили, — ты и не знаешь, что чуть меня не потерял.

С этими словами она подняла свои прекрасные глаза и многозначительно посмотрела — не на него, а на Хеммингвея.

На следующий день, когда «у Джулса» спала вода, в долине обнаружились некоторые любопытные перемены, а также золото, и письмоводитель мог сделать вполне благоприятный доклад. Однако он ни словом не обмолвился о своих первых впечатлениях в тот день, когда «у Джулса» разлилась вода, хотя впоследствии частенько думал, что они были совершенно справедливы.

Перевод М. Беккер

ЭСМЕРАЛЬДА СКАЛИСТОГО КАНЬОНА

Боюсь, что главный герой этого повествования начал свою жизнь как самозванец. Он был подсунут одному доверчивому и сердобольному семейству из Сан-Франциско под видом овечки, которой неминуемо грозило попасть под нож мясника, если она не будет приобретена для забавы детям. Утонченная чувствительность в соединении с чисто городским невежеством в области явлений природы помешали этим добрым людям заметить бросающиеся в глаза особенности, выдававшие козье происхождение животного. В соответствии с этим на шею ему был, как положено овечке, повязан бант, и простосердечные дети повели его в школу в подражание легендарной «Мэри».

Но здесь — увы! — обман обнаружился, и козленок был с позором изгнан учителем из школы, как «не агнец, а самозванец», после чего его жизнь потекла по другому руслу. Впрочем, добросердечная мать семейства настояла на том, чтобы он остался в доме, утверждая, что и такое животное может оказаться полезным. На робкий намек супруга насчет перчаток она ответила презрительным отказом и напомнила о рахитичном младенце соседки, которого можно будет подкармливать молоком этого ниспосланного судьбой животного. Но и эта надежда рухнула, когда случайно был обнаружен его пол. Тут уж не оставалось ничего другого, как примириться с тем, что он обыкновенный козленок, и довольствоваться теми его качествами, в которых он достиг совершенства: умением поглощать пищу, прыгать и бодаться. Надо признать, что тут он побил все рекорды. Способность пожирать любые предметы — от батистового платка до предвыборного плаката, необычайное проворство, с каким он возносился даже на крыши домов, и умение одним толчком опрокидывать навзничь любого ставшего на его пути ребенка, сколь бы ни был тот толст и увесист, сделали его радостью и грозой всех детских игр. Развитию этой его способности неосмотрительно содействовал прислуживавший в доме мальчишка-негр, которого его не в меру талантливый ученик вскоре заставил кубарем слететь с лестницы. Вкусив однажды от плодов своего триумфа, козел Билли в дальнейшем уже не нуждался в поощрении. Небольшая тележка, в которую дети запрягали его порой, чтобы покататься на нем, ни разу не помешала ему боднуть кого-нибудь из прохожих. Наоборот, используя хорошо известный закон физики, он не ограничивался ударом рогов, а еще усиливал эффект, опрокидывая на незадачливого пешехода целый детский выводок, вылетавший из тележки в момент внезапного толчка.

Развлечение это, казавшееся восхитительным детворе, представляло известную опасность для лиц более зрелого возраста. Возмущение и протесты привели к тому, что Билли нельзя было долее оставаться в доме, и его пагубная страсть к боданию изгнала его из-под гостеприимного семейного крова в жестокий, бесчувственный мир. Однажды поутру он сорвался с привязи во дворе за домом, после чего несколько дней безнаказанно наслаждался недозволенной свободой, красуясь на крышах соседних домов и на заборах. Окраина Сан-Франциско, где проживали его доверчивые покровители, находилась в ту пору еще в состоянии разрушения, подобного землетрясению или извержению вулкана и происшедшего в результате того, что среди песчаных холмов и скал прокладывались новые улицы, отчего крыши одних домов оказывались вровень с порогами других и тем самым представляли простор для Биллиных упражнений.

Как-то вечером взволнованные и восхищенные взоры ребятишек обнаружили Билли на верхушке новой печной трубы соседского дома, только что выложенной в елизаветинском стиле: уместившись на пространстве величиной с тулью обыкновенной шляпы, он меланхолично взирал на распростертый у его ног мир. Тщетно взывали к нему звонкие ребячьи голоса, тщетно простирались с мольбой детские ручонки; вознесенный собственными силами на столь ужасающую высоту, он, подобно мильтоновскому герою, был в своем величии слеп и глух. И в самом деле, что-то сатанинское уже проступало в его облике — в этих маленьких рожках и остроконечной бородке, окутанных медленно плывущими из трубы завитками дыма. После этого он, как и следовало ожидать, сгинул с глаз, и в Сан-Франциско больше не было о нем ни слуху, ни духу.

Однако в это же самое время некто Оуэн Мак-Гиннис — один из скваттеров, осевших среди окрестных песчаных холмов, тоже покинул Сан-Франциско, дабы попытать счастья на южных рудниках, и, как говорили, прихватил с собой козла, по-видимому, единственно ради компании. Так или иначе, но это стало поворотным пунктом в дальнейшей судьбе Билли. Всякое сдерживающее начало, каким могли бы послужить для него людская доброта, цивилизация или на худой конец блюстители закона, было утрачено. Боюсь, что он сохранил лишь некоторую коварную изощренность ума, усвоенную в Сан-Франциско вместе с газетами, театральными афишами и агитационными предвыборными плакатами, которые он там поглощал. Когда Билли появился среди золотоискателей Скалистого Каньона, он был быстр, как серна, и коварно-хитер, как сатир. Вот что принесла ему цивилизация!