Бриг «Меркурий»
Шрифт:
Полное уничтожение турецкого флота могло заметно приблизить этот день, и, глядя на знакомое переплетение мачт и рей, на змеиные извивы ещё не спущенных голубых вымпелов, он уже жаждал боя — той решительной схватки, где есть только один вопрос: кто кого?
На уборку парусов и постановку на якорь с момента команды «По марсам!» ушло чуть больше двух минут. Казарский не сдержал улыбки, он знал, что капитаны других кораблей его мысленно поздравляют в эту минуту.
На берегу
Заступивший на вахту лейтенант Новосильский первым делом решил
Федя, довольный тем, что ему доверили столь важное дело, как заготовка песка, вытянулся перед Новосильским в струнку, звонко крикнул: «Есть!» — и понёсся к матросам, которые уже с пустыми мешками спускались в большую шлюпку.
День был солнечный. Редкие белые облака лениво проплывали мимо, сливаясь на горизонте с водой. Шлюпка под выкрики унтер-офицера «И-и раз, и-и два…» бойко пошла к берегу — к низкой, обросшей ракушками и зелёной травой, каменной набережной, где покачивались на редкой волне белые рыбачьи лодки — гемии.
Всё радовало мальчика в это утро: и обшитые дубовым тёсом, потемневшим от солёных ветров и палящего солнца, дома, и крупные чайки — гларусы, застывшие на черепичных крышах, и мельницы с плавно вращающимися парусиновыми крыльями на краю обрывистого восточного берега. Смуглолицые женщины в чёрных платьях жарили рыбу в крошечных двориках, и запах кипящего оливкового масла, рыбы и дыма в этом городе смешивался с запахом нагретого дерева, красных скал, пыли, мокрых сетей и гниющих водорослей.
Запахи ли эти или что другое напомнили Феде о доме. В Аполлонке, поди, тоже сейчас жарят во дворах рыбу, и прямо напротив калиток на зелёной волне покачиваются привязанные ялики, а на песке сушатся сети.
Из задумчивости Федю вывел хриплый голос старого канонира Артамона Тимофеева.
— Плавали мы тогда, братцы, — говорил дядя Артамон, — в Средиземном море под флагом Дмитрия Николаевича Сенявина, бесстрашного адмирала, с которым мы и француза били, и турка…
— Ты нам, дядя Артамон, о битве у Афоновой горы хочешь рассказать? — полюбопытствовал марсовый матрос Анисим Арехов.
— Нет, братцы, о чём я хочу вам поведать, чуток ранее случилось. Шли мы тогда к Дарданеллам, а на пути у нас стал остров Тенедос. Остров-то небольшой, но крепость на нём серьёзная, потому как закрывает собой пролив. Дмитрий Николаевич как рассуждал: ежели мы остров этот возьмём, то выход из пролива у нас будет на виду, а в проливе турецкий флот, и мы его, стало быть, не прошляпим… Ну хорошо, подошли мы к острову, надо же его брать штурмом. Надо высаживать на берег десант, а турки тож не дураки, вышли из крепости, заняли позицию на холмах. Скажу вам, братцы, что в обороне турки злющие, держатся стойко, сами небось видели под Анапой и Варной. А тут мы с палуб замечаем, что и земляные укрепления у них перед стенами возведены, — стало быть, нелегко будет в крепость прорваться. Всю операцию Дмитрий Николаевич нашему Грейге поручил, он уже тогда в контр-адмиралах ходил, с малолетства на море и труса никогда, говорят, не праздновал. Велел Грейга открыть огонь, и под таким прикрытием на шлюпках свезли мы на берег почитай два полка егерей.
Один полк пошёл прямо, а другой стал заходить в тыл. Турки как заметили, что им в тыл егеря метят, так и ретировались за крепостные стены. А у Дмитрия Николаевича правило было такое: прежде чем посылать своих солдатиков на штурм, направлял в крепость ультиматум, предлагал сдаться под честное слово, не браться больше за оружие. И если комендант был согласен, то Дмитрий Николаевич своё слово держал крепко — отпускал всех с миром и даже личное оружие разрешал брать с собой, кинжалы там всякие, сабли, ятаганы, пистолеты. Никогда мы это добро не отбирали, хотя приходилось видеть дорогое оружие, украшенное и золотом и камнями драгоценными.
— Что ж, так и уносили с собой оружие? А вдруг слова не сдержат басурмане, что тогда, а, дядя Артамон? — поинтересовался Федя, которому ещё не довелось видеть дорогого турецкого оружия, но который много слышал о голубых дамасских клинках.
— Слово, Федя, надо держать. Не стал бы слово держать Дмитрий Николаевич, как бы он от других стал требовать?.. Не-ет, — Артамон Тимофеев покачал головой и рукавом рубашки вытер вспотевшее лицо. — У-ф-ф жарко, братцы. Апрель, а такое пекло…
— Продолжай, Захарыч, — робко попросил кто-то.
— Ну вот… — снова заговорил старый матрос тем голосом, по которому безошибочно можно было узнать опытного рассказчика, — задумался Дмитрий Николаевич, кого к коменданту послать с пакетом. Случалось, что турки убивали наших парламентёров, да ещё как убивали зверски, а своим человеком наш адмирал рисковать не хотел. Стали предлагать пленным, но куда там… По их обычаю, каждый пленник считается изменником султану, хорошо ещё, если на страх другим его только обезглавят… Жестокие у бусурман, братцы, обычаи, поэтому никто не согласился доставить послание адмирала в крепость. И вдруг Дмитрию Николаевичу докладывают, что хочет его видеть молодая турчанка с ребёнком, просится, мол, на корабль.
Звали эту турчанку Фатьмой. «Узнала, — говорит она адмиралу, — что ищешь человека, который согласился бы пойти с твоим письмом в крепость. Узнала я, что потому ты ищешь человека, что не хочешь кровопролития. Я согласна, господин, отнести твоё письмо паше». «Но тебя убьют!» — предостерёг женщину наш адмирал. «Пусть лучше убьют одну меня, чем убьют тысячи людей. А ты обещай, большой начальник, что вырастишь тогда моего сына честным человеком, я доверяю его тебе», — и с этими словами протянула Фатьма своего сына адмиралу…
— Ух ты! — невольно вырвалось у Феди. — Сама отдала…
— Отдала, братцы… Такая вот женщина оказалась. Взяла она пакет. Мы, понятное дело, огонь прекратили. Запели трубы, и с нашей стороны замахали белым флагом. Вышла вперёд Фатьма и пошла по полю к крепостным воротам. И тут, братцы, сами же турки дали по ней залп! Мы так все и обмерли, ведь убьют женщину, которая их же, стервецов, вызвалась спасти… Аи, думаем, пропала баба ни за понюшку табаку! Ох и дела… А она всё идёт. Подняла руку с пакетом и идёт, ни разу не оглянувшись, представляете… Ни разу! И хоть бы пригнулась под выстрелами. Видно, и у них совесть заговорила, прекратили стрелять, открыли ворота, впустили её… Я же, братцы, понял тогда, что война — это грех тяжкий. «Не убий!» — в писании сказано, и это правда.