Бригантина, 66
Шрифт:
Старик опять заговорил по-своему.
— О! Салям алейкум, — воскликнул Георгий, — он приглашает нас к себе, в саклю.
Низкий потолок, узкое окно. Нет ни одного предмета, который служил бы украшением.
Кто-то из нас спросил:
— Почему дают башням разрушаться? Ведь это памятники древности.
Очевидно, старику это прошлое не столь было дорого, как молодым, знающим о прошлом только по картинкам и учебникам.
Старика Лекка вопрос развеселил. Он не засмеялся, а только сморщился, но так,
Он сказал не то всерьез, не то в шутку:
— Эти башни нужны были тогда, когда нужны были храбрые люди.
— Разве сейчас нет храбрых людей? — спросил я. Георгий перевел мой вопрос.
Старик подумал и ответил:
— Теперь не та храбрость нужна. А эти башни нужны были тогда. Я жил и на плоскости, — сказал Лекка и, как бы поясняя то, что он хочет сказать, добавил: — И там, на плоскости, у меня не было врагов.
Георгий переводил:
— Лекка говорит: дружба зависит от самого человека. Лекка говорит: в дружбе тогда живешь со всеми, когда отдаешь больше, чем берешь, а больше даешь тогда, когда любишь и хочешь, чтобы и тебя любили.
Лекка покачал головой.
— Слишком много ненависти, слишком много.
И мне вдруг открылся смысл тишины, замурованной в башнях.
И я вдруг почувствовал горы как нечто живое, теплое, родственное, почувствовал сопричастность человеческой жизни.
И зря старик Лекка, как передал нам потом Георгий, сокрушался, что в доме у него ничего не было к нашему неожиданному приходу особенно вкусного, чем бы он мог нас угостить.
Карабкаемся выше в горы. Солнце бьет прямо в лицо, а спину сводит осенним заморозком.
Кажется, перешагни через первый попавшийся бугор, и ты уже за перевалом.
Чабан в бурке, с палкой. Он поет, то усиливая, то приглушая один и тот же мотив, заунывный, степной: то убаюкивает самого себя, то будит.
Из сказания: Асхар получил весть — сильно заболела мать. Он поскакал к матери, не щадя ни скакуна, ни себя, чтобы успеть застать мать в живых.
На дороге лежал, скорчившись, человек и стонал. Асхар спешился и увидел, что если бросить человека, то человек пропадет.
Он уложил человека поперек лошади и привез в селение. Ему пришлось сделать крюк в сторону от дороги.
Проезжая аулом, Асхар увидел дым, услышал вопли женщин. Что-то горело. Асхар хотел проскочить мимо, но сила, что гнала его вперед, заставила свернуть на крики. Он вынес из горевшей сакли ребенка.
Матери он не застал в живых. Она все смотрела на дорогу, и соседка сказала ему, что мать только что закрыла глаза. И ему казалось — он совершил в жизни самое страшное, что может быть, — предал мать, не протянул ей руки, чтобы удержать ее на земле. Он не дал бы ей уйти так сразу.
И приговорил Асхар тогда себя к самоуничтожению.
И узнал бог, почему Асхар не застал своей матери в живых, и воскресил тогда ему мать, чтобы вернуть человеку душу и не убить в человечестве совесть.
Значит, люди не только оправдали Асхара, но и обессмертили.
Селение из трех саклей — Калаки. Здесь, в дощатом сарае, расположился туристский бивак. Еще немного — и мы за перевалом.
А там — море?
Мы, словно достигнув великой цели, начали от радости бороться с местными, обступившими нас юркими мальчишками.
…Солнце еще не поднялось из-за гор, но все распрямилось, потягиваясь спросонья.
Отары овец. Дымки — стоянки чабаньи.
Это перевал.
Может быть, мы бы и отметили криком «ура» наше восхождение, если бы у нас не пересохло горло. Ели снег, разбавляли воду снегом и пили снеговую кашу — все равно хотелось пить, пить, пить.
Потом катались по обледенелому насту.
Наконец-то над нами только солнце и небо.
Шаг вниз — и мы в Грузии. И все выглядит по-другому — все золотисто: и горы, и долины, и реки, и небо, и стога, и все прямо на глазах увеличивается в размерах: и цветы, и деревья, и свиньи, и куры, и коровы.
Там, за спиной, отвоевывали жизнь у скал, здесь же горы казались только роскошным украшением. Обволакиваемые голубой, сизой дымкой, горы весело сверкали снежными вершинами. Мягкие горы.
И перед такой щедростью природы хотелось и самому быть как-то щедрее.
В нас словно вселился бес передвижения. Пробегаем вокзалы, наскоро перехватываем чего-нибудь пожевать в столовых.
Все словно бежит под наклонную, и мы скользим по этой наклонной — к морю, к морю!
Дорога все укорачивается, позади горы и руки, провожающие нас; ночь и день смешиваются в нашей последней стометровке. А вот и финишная лента.
В проулке мы увидели белое тело парохода с красной полосой, с закопченными трубами.
Море…
Море в граните, но не затихает прозябая.
Море не знает, что такое сдача в плен.
Море постоянно, вечно огрызается, набрасывается в беге на гранит с угрожающим гулом и откатывается назад только для нового разбега, чтобы тут же снова броситься еще яростнее на гранит.
Непокоренное море, никогда не покоряющееся море, независимое, живущее своей собственной жизнью море.
Волны, вспухая, накатываются и накатываются.
Море обороняется только одним способом — наступлением.
А за спиной невидные в синем разливе гор тропинки, дороги, уводящие нас через перевалы к мятежному морю и возвращающие нас самим себе — к годам нашей юности, молодости.