Бригантина
Шрифт:
— Знаешь, в чем беда твоя, хлопче?
— А в чем?
— Ремня хорошего на тебя не было.
— Был.
— Сомневаюсь. Мне вот в твоем возрасте приходилось уже своим горбом на хлеб зарабатывать. То пастушонок, то погоныч при волах, а там давай иди погреба-винохранилища немцам-колонистам копать. Лопату в руки — и наравне со взрослыми целый день, аж глаза на лоб вылезают.
— Так то ж… в старое время!
— Конечно. Теперь иное, теперь вы с пеленок знаете свои права: подавай вам Артеки, гармониста штатного, увеселения всякие… А когда же к труду приучаться, если не смолоду? Поглядишь, сколько тех старшеклассников — парубки уже, трассы могли бы строить, больницы, клубы, а они
— Так, по-вашему, каникул совсем не нужно?
— А зачем вам столько каникул? Чтобы больше дичали да в шкоду лазили? Отцы-матери день-деньской на работах, а эти только и знают Днепр, лодки, транзистор, карты… Или ватагами шляются, пока где-нибудь таки на свое не наскочат. Едем мы в прошлом году на Брылевку, а из кучегур наперерез девчонка выскакивает, кричит, перепуганная насмерть. Остановились: что такое? Оказалось, хлопцы снаряд нашли, и какому-то захотелось внутрь той игрушке заглянуть. Ну и заглянул… Еще мы его и в больницу отвозили, положили прямо хирургу на стол…
— Что с ним?
— Да что: инвалидом стал! И сказать бы, за дело, а то так, с дурной головы… Вот и ты: ничего над собой не признаешь, пошел и пошел по жизни наобум… А была бы, хлопче, на тебя крепкая рука, умела бы приструнить, не очутился бы ты сейчас вот здесь, в штрафной, не срамил бы мать перед людьми. Честная труженица, а из-за тебя, сопляка, ей приходится позор терпеть!
Напоминанием о матери Тритузный больше всего донимает Порфира: срамишь, позоришь… Пусть бы уж хоть в это не лез! Зудит, поучает, а у самого нос красный, голос хрипит — видать, не одну цистерну горилки вылакал за свою жизнь этот наставник… Раньше Тритузный будто бы служил егерем в охотничьем хозяйстве, есть такое неподалеку от Камышанки; на открытие сезона — все туда, бабахают, как ошалелые, птицу пугают, мечется в небе, несчастная, не знает, куда ей и деваться… Дым над камышами весь день стоит смердючий, аж тошно от него… Сколько, наверное, птицы перебил этот Тритузный: такой ни утке, ни утенку пощады не даст…
— А есть такой закон, чтобы аистов убивать? — внезапно спрашивает мальчик, глядя Тритузному прямо в глаза.
Начальник режима поглаживает жесткую щеточку усов. Ему и невдомек, откуда этот странный и прямо-таки сердитый вопрос. Он ведь не был свидетелем того, как нашли ранней весной огромную мертвую птицу возле совхозного гаража — в луже крови, с задубевшими крыльями… Такой ее люди увидели утром после ночных чьих-то забав. Все возмущались поступком неизвестного, шоферы грозились ребра поломать, если обнаружат, а Порфир и в школу не пошел в тот день, ибо зачем ему школа, если такие на свете есть… Кому она мешала, эта птица? Была такая доверчивая к людям, откуда-то из самой Африки прилетела на этот совхозный гараж… Опустело аистово гнездо. Сколько помнит себя Порфир, все оно было, все торчало хворостом на гребне сарая, и длинноклювый хозяин спокойно стоял на одной ноге, стоял да выщелкивал, горделиво озираясь вокруг, никого не боясь… И вот — нету. На словах все за природу, все такие умные, а кто-то ведь все же руку поднял, кто-то — убил?! Возненавидеть такого можно на всю жизнь!
— Чего ж вы молчите?
Мальчуган, нахохлившись, ждал ответа, и Тритузный должен был пояснить, что закон защищает многих птиц, в том числе и аиста, на аиста руку никто не поднимет, ведь это полезная птица, она — друг человека… Это же тот, кто, по народным приметам, счастье приносит…
— Да только чего это ты ко мне со своим аистом?
Порфир молча смотрел в окно. Почему-то не стал он открываться, не рассказал, как была найдена у гаража птица в застывшей крови и как он по той птице горевал… Молчал, как ни хотелось ему выкричаться:
— Гербицидов целую баржу привезли, а про жаворонков никто не подумал… Бесхозные, да?
— Это у нас бывает, — нахмурившись, согласился Тритузный. — Сам видел после тех обработок: мертвые пчелы кучами валяются меж ульев… Да только ведь бывает и по-другому. Вот мне сын пишет с Каспия, он у меня нефтяник, в пустыне вместе с туркменами ставит буровые вышки. Зима у них тоже там выдалась лютая, даже море замерзло, миллионы птиц остались без корма. Пропали бы, если б не человек. И знаешь, как их выручали? С вертолетов разбрасывали подкормку! Целые авиаотряды работали на птиц, только это и спасло их от гибели.
— Ну, это по-человечески, — буркнул хлопец и, заинтересовавшись, стал подробнее расспрашивать о той вертолетной операции по спасению птиц. Хотел знать, какие птицы на Каспии водятся да верно ли, что и тут, в степях, прошлый год якобы один вертолет за обмерзлыми дрофами гонялся, только, конечно же, не с целью подкормки…
Тритузный этого подтвердить не мог, зато он оказался неплохим птицеведом. Знает множество пернатых, уверяет, что приходилось ему видеть на своем веку даже черных жаворонков. И птичек, у которых не лапки, а копытца, птичка так и называется: копытник…
— А есть еще такие птички, что в прорубь под лед ныряют, свободно ходят по дну речки, ищут себе там добычу… Мудрость природы неисчерпаема…
Вот такое Порфир слушал бы хоть и до самой ночи! Сразу и неприязнь к этому человеку как бы погасла, с кротким видом он присел напротив Тритузного, ловя каждое его слово о тех удивительных птицах, что по дну речки ходят… Совсем как Порфир! Но на этом интереснейшем месте Тритузный, взглянув на часы, прервал свою речь и уже другим, деловым тоном обратился к узнику:
— Может, у тебя жалоба какая есть на наш надзирательский состав, так говори… Потому лучше тут выложить, чем потом бегать к прокурорше, когда сия дама приедет вашу братию опрашивать.
И объяснил, что те, кому надлежит осуществлять надзор, регулярно наезжают сюда, проверяют, не обижают ли здесь воспитанников, нет ли случаев рукоприкладства или еще чего…
Со стороны Порфира нареканий не было. Одно только, глубоко спрятанное в душе мучило мальчишку: за что я тут? Какое на мне преступление? И когда вы меня выпустите отсюда?
Двое суток могут держать Кульбаку в штрафной, больше не имеют права. Но ведь и за двое суток можно изойти тоской, позеленеть от скуки, одуреть можно, глядя в окно на клочок неба, что так и кричит своей яркой весенней голубизной: выходи, Порфир, махнем, погуляем!
Вырваться отсюда можно разве что в нужник, то бишь, простите, в туалет. Есть в том нужда или нету, а Порфир бежит! Ладно хоть пускают, сколько бы раз ни просился. Выскочив во двор, хлопец иной раз юркнет совсем не в ту сторону, очутится аж за мастерскими, в глухом закутке, где лодки лежат просмоленные, лета ждут. Поупирались лбами в забор — да его не пробить! Хлопец туда-сюда глазами: где же тот якорек ржавый, что валялся между лодками прошлый раз? И гвоздь отобрали, и якоря нету, который мог бы вон как послужить тому, кто замышляет еще один отважный побег… Берешь якорек, швыряешь его через стену, он там зацепился за что-нибудь, а ты уже тогда по якорной цепи наверх, как обязьяна, как скалолаз, — ловите!