Бриллиантовый крест медвежатника
Шрифт:
– А ви знаете, что это такое? Нет, молодой человек, ви не знаете, что это такое. Так я вам скажу: это фотографический аппарат системы господина Бартильона. О, это был выдающийся человек, очень, очень выдающийся человек. Если ви захочите, я могу рассказать про него много хорошего и поучительного. Однажды господин Бартильон… Простите, ви не сильно спешите?
– Я как раз собирался уходить, – улыбнулся фотографу Савелий, прекрасно знавший приемы забалтывания своих жертв цыганками, факторами и свободными художниками, в результате чего жертва либо мрачно соглашалась на их предложение, дабы скорее от них отвязаться, либо, одурманенная напором и нескончаемым словесным потоком, так же, но уже
– О, я вас не задержу, молодой человек. Так вот, меня, как я уже имел честь вам говорить, зовут Соломон Фельзер. Я мастер фотографического портрета. А ви, я подозреваю, давно желаете сделать свою фотографическую карточку. Я таки прав?
– Вы ошибаетесь, дорогой маэстро. Я вовсе не желаю иметь свой фотографический портрет. Их уже и так слишком много…
Савелий поднялся и коснулся рукой шляпы:
– Всего доброго.
– Подождите, молодой человек! Ну, хорошо, не желаете фотографироваться, так у меня имеется для вас кое-что другое.
Маэстро полез в карманы своей накидки и выудил несколько браслетов в форме змеи из дутого золота.
– Взгляните, молодой человек! – воскликнул, оказывается, не только фотографических дел мастер. – Ваша дама будет в восторге!
– Моя дама не пустит меня с таким подарком и на порог, – мельком взглянув на браслеты, ответил Савелий.
– Верно! – быстро нашелся поклонник Бартильона. – Ви совершенно правы, молодой человек. Ну, хорошо, так и быть! У меня есть кое-что специально для вас.
Фельзер снова полез в карман, пытливо посмотрел прямо в глаза Савелия и протянул ему маленький хромированный пистолет с коротким стволом, легко уместившийся на ладони.
– Это полуавтоматический пистолет марки «Дуглас». Шесть зарядов в магазине, один в стволе. Не хотелось бы, чтоб он вам, Савелий Николаевич, когда-нибудь пригодился, но с ним все же будет надежнее.
Родионов резко выпрямился и жестко посмотрел на пожилого еврея. Что-то в его глазах и нескладной худой фигуре с несоразмерно длинными руками показалось Савелию знакомым. Взгляд его потеплел, и скоро лицо Родионова расплылось в улыбке.
– Заноза!
– Он самый, – приподнял шляпу маэстро и растянул до ушей губастый рот.
– А пошто ты в фельзеры окрасился? – в недоумении спросил Савелий.
– А такой уж документ мне достался, не из чего было выбирать-то. Да и ноги пора было делать, покуда не замели. Обложили нас тогда легавые, продыху никакого не давали. Парамона Мироновича елдаши заезжие порешили, – Заноза посмурнел, даже шмыгнул хлюпко носом. – Вы – за бугром, и вестей от вас никаких; живы ли или лежите уже бездыханным в чужедальней стороне – поди узнай. Евдокия тоже запропала невесть куда, все до того убивалась, что только двух елдашей уложила именно вот из этого пистолета. Она мне его и отдала опосля на сохранение. Дескать, возвернусь – отдашь. Не возвернулась. Так что держи, Савелий Николаевич. Родная скрипочка, чай, в обиду не даст…
В ресторане господина Ожегова на Черном озере было просторно и чисто. Кухня здесь была отменной, едва ли не лучшей во всем городе. А дабы поразмяться перед вкушением яств и нагнать аппетиту, был в черноозерской ресторации бильярдный зал и площадка с кегельбаном. И как целый симфонический оркестр, звучал под холодную водочку с икоркой и свежими устрицами старенький оркестрион, навевая своими мелодиями ностальгию по ушедшему безвозвратно Серебряному веку.
– Значит, ты уже четыре года как живешь в Казани? – спросил Савелий, усаживаясь в отдельном нумере, отделенном от общего зала тяжелой портьерой.
– Да, – покачал головой Заноза. – Пообжился здесь, пообтерся. Все меня знают, и я знаю всех. Так что, ежели что надо будет, Соломон Фельзер, – Заноза изменил голос и подпустил бердичевского слогу, – вам все устроит наилучшим образом. Стоит вам только намекнуть: Соломон, сделай то или, Соломон, сделай это, и Соломон сделает и это, и то. И ви, молодой человек, останетесь довольны, а когда вам опять понадобится что-либо, а вам это обязательно понадобится, то ви уже не будете искать, кому это поручить, а сразу обратитесь ко мне, Соломону Фельзеру, свободному художнику. И Соломон, то есть я, сделает для вас все и даже больше.
Савелий покачал головой. В ресторацию он вошел с Занозой, своим старым товарищем, с которым они не единожды ходили на дело, но теперь за столом против него сидел не Заноза, а настоящий Соломон Фельзер с рыбьими, полуприкрытыми тяжелыми веками глазами, крючковатым носом и брыластым ртом. Даже его руки с широкими крепкими ладонями, знавшими не только фотографическую треногу, но и кирку и каторжанскую тачку, казались сейчас не столь грубыми, как ранее. Впрочем, Заноза всегда имел склонность к актерству. Если он наряжался извозчиком, то хлеще этого «ваньки» невозможно было найти во всей Москве. Ежели рядился купцом, то всякий, кто находился рядом, чувствовал в этом плечистом человеке бульдожью хватку природного торгаша из той категории, про которых говорили: этот выжига свою копейку не упустит. Ну а уж коли требовалось на какого-нибудь несговорчивого бычару нагнать жути, равных Занозе не было вовсе. Глаза его тогда делались круглыми, лицо – непроницаемой жесткой маской, а голос – звеняще-зловещим. И тогда тому, для кого все это было устроено, приходилось очень туго. Именно в роли душегуба ему удалось вытрясти с пяток лет назад у банкира Лесснера секретный код неприступного сейфа, сейфа, который не удалось взять с ходу самому Савелию Николаевичу. Сложись его судьба иначе, играть бы ему на сцене императорских театров, срывать аплодисменты публики и получать лавровые венки и тысячные гонорары во время бенефисов. Но планида распорядилась так, что свою артистическую карьеру Заноза начал, выступая на большой дороге с кистенем. Продолжалось это представление несколько лет, покуда ряженный под купчину легавый не заарканил его с поличным и не определил в вонючий цугундер. Затем были крытка и Тобольский каторжный централ, где в «иванах» ходил человек с бритым черепом и тюбетейкой на маковке шишкастой головы. Долговязый худой парень, не желавший никому шестерить и потому постоянно битый, приглянулся татарину, и он взял его под свое крыло. Звали того бритого «ивана» серьезной кликухой – Мамай…
– Чего изволите? – вырос будто из-под земли официант с идеально ровным пробором на прилизанных волосах.
– Вот что, голубчик, – начал Савелий, – а принесите-ка вы нам супчику-тарталет, консоме с пашотами, судачка пармезан, жареных чирков пяток, нет, десяток, шниц по-венски, маринованных опяток, пастету из куриных пупков и бараньей печенки, посеченной с красным лучком, знаете?
– О да, – вскинул брови официант, никак не ожидающий от щеголя-бездельника и еврея-фотографа такого изысканного заказа. И совсем добила его последняя фраза щеголя:
– Также не забудьте жареных каштанов, фрукты, графинчик «Мадеры» и бутылочку «Шато ла-Шапель» шестьдесят седьмого года.
В горле официанта что-то булькнуло, и он нерешительно произнес:
– Боюсь, что у нас нет «Шато ла-Шапель» шестьдесят седьмого года.
– Ну хорошо, тогда шестьдесят девятого или семьдесят четвертого, – небрежно бросил щеголь.
– Боюсь, что и такого вина у нас нет, – проблеял официант.
– Хорошо, тогда что у вас есть? – продолжал разыгрывать из себя капризного богача Савелий.