Бриллиантовый крест медвежатника
Шрифт:
– Вам правильно кажется, – мягко перебил его Стоян. – Вы гоняетесь именно за тенью. Иконы нет. Я ее сжег.
– Но зачем? Вы же прекрасно знали, что за нее можно было выручить хорошие деньги, продав ее тем же старообрядцам? – удивился Михаил Васильевич.
– Да, знал, – подтвердил вор. – Но я и взял эту икону для того, чтобы ее сжечь, уничтожить.
– Зачем?
– Я хотел узнать, действительно ли икона чудотворная.
– И?
– Я хотел доказать, что это простая доска. Что если Бог есть, он не даст ее уничтожить, а меня разорвет в куски. А если даст, то и Бога нет.
– Значит, Бога нет?
– Тогда я думал именно так. Раз он дал сжечь икону и не покарал меня, Бога нет.
– А теперь?
– А теперь я понимаю, что я для него – прах, пыль.
Шлиссельбургская каторжная тюрьма, 1912 год
(Из протокола допроса каторжного арестанта
Варфоломея Андреева Стояна,
записанного жандармским подполковником
Михаилом Васильевичем Прогнаевским)
…Иконы Божией Матери и Спасителя я вынул из киотов без повреждения, вынес и передал стоявшему настороже у двери Комову. Икону Божией Матери взял я, а икону Спасителя – Комов, и мы немедленно разошлись, направляясь ко мне на квартиру, в дом Шевелягина, разными путями. Икону я нес на животе под поясом, был в пиджаке, ее не было видно… На кухне выложил принесенную икону на стол, снял с нее верхнюю матерчатую ризу с драгоценными камнями, а затем золотую ризу. При этом, сознаюсь, я богохульствовал и говорил, что снимаю с иконы юбки. Наконец сорвал и тот бархат, в который она была обшита, так что у меня в руках осталась икона без всяких покровов. Взял в руки секач, которым Прасковья рубила мясо на котлеты, и начал рубить икону Божией Матери… Старуха Шиллинг и Прасковья хотели помешать мне, а Шиллинг еще кричала, чтоб меня разразил гром. Я ответил, мол, поглядим, разразит ли меня гром, а если и разразит, значит, у меня такая планида. Прежде чем бросить икону в огонь, я сказал: «Сейчас мы увидим, на что ты способна, и если твое прославленное могущество есть пустая похвальба, то пеняй на самое себя, и я погляжу, как ты будешь корчиться да потрескивать».
Прасковья бросилась ко мне и пыталась вырвать то, что осталось от иконы. Она кричала, что ее можно склеить и продать за сумасшедшие деньги и что я спятил с ума, если пренебрегаю этим. Я что-то пошутил, потом оттолкнул ее и грубо выругал. Потом взял секач, расколол икону на щепки и бросил в огонь. Пока дерево горело, я стоял неподвижно, глядя на огонь. Потом взял кочергу и поворошил угли…
Добычу, кроме короны, что была на иконе, мы с Комовым поделили. Что же до старообрядцев, то ни с кем из них я знаком не был…
– Значит, и крест от короны императрицы Екатерины Второй вы с Комовым поделили между собой? – спросил Прогнаевский, дописывая протокол допроса.
– Я этого не говорил, – ответил Стоян и, видя, что Прогнаевский хочет записать его ответ в протокол, сказал: – Не пишите, пожалуйста.
Михаил Васильевич отложил бумаги.
– Вы хотите знать? Для вас это так важно? – спросил Стоян.
– Ну, для полноты картины, – пожал плечами Прогнаевский.
– Для полноты картины вам я скажу, но прошу не вносить это в протокол, иначе я его просто не подпишу. Договорились?
– Хорошо, – вновь пожал плечами Михаил Васильевич. – Для меня это действительно не столь важно.
– Крест я спрятал в надежном месте, – сообщил Стоян. – Если я отсюда выйду, я, конечно, им воспользуюсь, чтобы безбедно дожить остаток дней. Если нет – то пусть он и останется там, где лежит сейчас. Представляете, кто-нибудь найдет крест, скажем, через сто лет – вот радости-то будет!
Михаил Васильевич достал самописку и внес поправку в протокол. Затем передал ручку Стояну, и тот расписался на всех листах протокола.
– Спасибо, – сказал Прогнаевский и поймал себя на том, что едва не протянул вору-святотатцу руку для прощального рукопожатия.
– Не за что, – ответил Стоян с легкой иронией, – было приятно побеседовать. Заглядывайте, если что…
А еще подполковнику Прогнаевскому до его гибели будет уготована встреча с Лизаветой при весьма непростых обстоятельствах.
Что же касается Родионова, то он на время оставит свои противузаконные деяния и вернется к ним лишь ровно через девять лет. На сей раз он задумает такой масштабный план, коего еще не знала вся уголовная история страны и который по значимости и грандиозности замысла будет сравниваться будущими исследователями преступлений в России с государственным переворотом. Но на то и был Савелий Николаевич Родионов признанным королем медвежатников всея Руси.