Бриллиантовый крест медвежатника
Шрифт:
– Я уже говорил, скинул в окно поезда, – ответил Савелий, стараясь казаться спокойным.
– Фуфло гонит, – буркнул в сторону Гендлера Митрофан.
– А брильянтовый крест вы тоже в окно поезда скинули? – ухмыльнулся Гендлер.
– Какой брильянтовый крест? – попытался напустить на себя удивленный вид Савелий, что, впрочем, у него не очень получилось.
– От короны, – изобразил на лице улыбку американец. – И не надо так неумело выказывать ваше якобы удивление, господин великий медвежатник. Мы все знаем, мы следили за вами. И к тому же этот Арнольд-часовщик нам все рассказал. Даже пароль от своего сейфа сообщил. Сказать вам? Впрочем, вы его, вероятно, знаете. Старик поначалу запирался: ничего, дескать, не знаю, никакой короны не видел, кто таков Савелий Николаевич Родионов, не ведаю. Пришлось его сильно попросить . Этим как раз занялся our mutual friend, простите, наш общий друг Митрофан. И часовщик в итоге все нам выложил. Правда, не сразу. Он молчал даже тогда, когда Митрофан отрезал ему ухо, переломав перед этим несколько его пальцев. Но когда Митрофан пообещал старику, что выколет ему шнифты, как он выразился, часовщик сделался много сговорчивей. «Все браки заключаются на небесах». Помните эту сентенцию?
– Он жив? – хрипло спросил Савелий.
– Жив, – небрежно ответил Гендлер. – Только очень плохо себя чувствует. Мы ведь запретили ему обращаться в лечебницу. Итак, я вам задам этот вопрос еще раз: где корона? И поверьте, нам нужны только вы, ибо ваша супруга может и не знать, где вы прячете эту реликвию. Поэтому, если вы будете молчать, мы ее, – он посмотрел на Родионова издевательски-извиняющимся взором, – убьем. Ой, что это вы так заволновались? – как бы с участием поинтересовался Гендлер. – Успокойтесь, Савелий Николаевич, мы ее убьем не сразу. Сначала мы ей отрежем такие маленькие замечательные ушки, потом носик, выколем прелестные глазки, а потом… Мне продолжать дальше?
– Н-нет, – замотал головой Савелий.
– Вы будете говорить? – вонзил в него взор Гендлер.
– Буду, – глухо ответил Родионов.
Когда Мамай пришел в себя, оказалось, что он лежит на полу прямо посреди «девичьей», а из его груди торчит его собственный нож. Зная, что нож нельзя покуда трогать, а иначе можно просто истечь кровью за несколько минут, Мамай медленно поднялся, испытывая нестерпимую боль, подошел к двери и прислушался. Голоса доносились из спальни. Поискав глазами, он наткнулся взором на железную кочергу и взял ее. Затем, стараясь ступать неслышно и держа тело прямо, дабы поменьше тревожить рану, он вышел в коридор и прошел к двери спальни. Она была приоткрыта. Вглядевшись в щель проема, он увидел кресло с лежащей возле него шляпой, маковку чьей-то головы поверх спинки кресла, кровать. Савелия Николаевича видно не было – там, где он должен был быть, Мамай увидел чью-то спину. Верно, это был тот самый громила в маске, что так ловко выбил у него нож и всадил его потом ему в грудь. «Полдюйма влево, и Мамая бы уже не было», – подумал он о себе в третьем лице.
А вот Лизавету Петровну было видно хорошо. Мамай шире приоткрыл дверь, и их взгляды встретились. Ему даже показалось, что она чуть не вскрикнула, увидев его в дверном проеме. С трудом приподняв руку, он приложил палец к губам, и она в знак того, что поняла его жест, два раза прикрыла глаза.
– Вы будете говорить? – услышал Мамай голос Гендлера, исходящий со стороны кресла.
– Буду, – послышалось из-за спины громилы. Это уж точно сказал хозяин.
Мамай, рывком распахнув дверь, бросился к креслу. Преодолев несколько шагов ценой неимоверных усилий, он уже занес кочергу для удара, и тут, вместе с грохотом револьверного выстрела, острая боль пронзила его плечо. Тотчас же по его боку и груди потекло что-то теплое, почти горячее. Чувствуя, что он вот-вот потеряет сознание, Мамай что было силы ударил кочергой по плеши сидящего в кресле Гендлера и рухнул на его шляпу. Пистолетного хлопка он уже не слышал.
Все произошло в одно мгновение. «Буду», – сказал Савелий, и тут в спальню ворвался с кочергой Мамай. Митрофан обернулся и выстрелил. Воспользовавшись этим, Савелий сбросил его с себя. Лизавета в это время сунула руку под подушку и выдернула из-под нее пистолет. Когда Митрофан, поднявшись с пола, снова попытался было направить револьвер на Савелия, Лизавета, недолго думая, выстрелила в него и попала ему точнехонько меж глаз. Недоуменно взглянув на нее, он качнулся и упал к ногам Гендлера.
Первым очухался Савелий. Он удивленно посмотрел на Лизавету, продолжавшую держать оружие в вытянутой руке, и удивленно спросил:
– Откуда у тебя пистолет?
– Ты сам мне его дал, – деревянно ответила она, не поворачивая головы. – И велел всегда держать при себе.
– Ах да, вспомнил, – сказал Савелий и коснулся руки Лизаветы. – Все кончилось, умница моя.
Он поднялся, подошел к креслу. Гендлер сидел, уронив голову на грудь, и немигающе смотрел в пол. Глаза его уже подернулись мертвенной пленкой. Кочерга валялась тут же, возле тела Митрофана. Митрофан лежал на спине с аккуратной дыркой во лбу.
– Оба готовы, – сказал Савелий, не оборачиваясь.
Мамай еще дышал. Хрипло, с остановками. Его рубаха была пропитана кровью так, что впору было выжимать.
– Лизавета, – позвал Савелий, присев на корточки возле Мамая, – у вас в Смольном, кажется, были уроки медицины?
– Были, – ответила Лизавета. – Начальная санитарная подготовка.
– Помоги Мамаю, – поднялся с корточек Савелий. – Попробуй остановить кровь, а то он умрет от ее потери. А я схожу за врачом и в полицейский участок.
– Иди, только недолго, – отозвалась Лизавета. – А я пока перебинтую его.
– Нож не вынимай, – стал быстро одеваться Савелий. – Пусть это сделают врачи на операционном столе.
– Я поняла… Иди, не беспокойся. Что говорить полицейским на дознании?
– А все как было. Конечно, без упоминания короны.
Он поцеловал ее и скорым шагом вышел из спальни. Когда Савелий спустился с крыльца, верхушка пожарной каланчи при полицейской части уже золотилась под первыми лучами солнца.
– Я дал вам шанс, и как вы им распорядились? – Фигура обер-полицмейстера под портретом императора выглядела весьма грозно. – Бездарно. Да-с, бездарно, господин надворный советник. А я уже приготовил ходатайственное письмо господину губернатору о вашем назначении вторым полицмейстером Москвы. Слава богу, что не отправил, попридержал.
– Но, господин обер-полицмейстер… – несмело проблеял Херувимов.
– Молчать! – сорвался на старческий фальцет генерал. – Один конфуз за другим! Это непростительно. Два трупа и тяжело раненный в доме вора-медвежатника, и вы не смогли его прижать! Да это просто… саботаж!
– Ваше превосходительство, там все чисто, – все же встрял с ненужным уже оправданием Херувимов. – Ночной налет, явная угроза жизни, самооборона. Родионовы ни на дюйм не преступили букву закона.
– Нужно было найти этот дюйм, господин пристав, – выделив особо последнее слово, произнес обер-полицмейстер, явно давая понять Херувимову, что как бы он ни оправдывался, что бы ни говорил в пользу правомерности своих действий, а не видать ему должности полицмейстера как своих ушей. – В любых действиях таких господ, как этот ваш Родионов, всегда нужно находить преступный умысел, даже если его и нет в помине. Мне что, учить вас этому, что ли?! – опять сорвался на фальцет старик.