Бриллиантовый крест медвежатника
Шрифт:
После рождественских праздников Стояна отправили в Московскую центральную тюрьму, где он узнал, что ростовские легавые расследовали его похождения в Ростове-на-Дону в июле 1903 года и что ему опять грозит суд.
А в начале мая его привезли этапом в город Таганрог.
Савелий развернул новую газету…
«Казанские губернские ведомости»
11 мая 1905 года, среда
БЕГЛЫЯ ЗАМЕТКИ
Лицо, только что прибывшее из Таганрога, сообщило нам некоторыя, неизвестные для казанской публики подробности по делу Стояна, похитителя чудотворной иконы Казанской Божией Матери.
Варфоломей Стоян, кроме святотатственно-дерзкой кражи глубокочтимой всею православною Россиею святыни, совершил еще несколько уголовных преступлений.
Наиболее крупное из них – покушение на жизнь полицейскаго в июле месяце 1903 года в Ростове-на-Дону.
Обстоятельства этого дела несложны: Стояна выслеживала ростовская полиция; застигнутый ею в одном из притонов, Стоян бежал, отстреливаясь из револьвера, одна из пуль которого угодила полицейскому в руку.
На суде (дело разбиралось на днях в Таганроге выездною сессиею Новочеркасской судебной палаты) Стоян вел себя весьма непринужденно. Он все время покручивал выхоленные усы, защитника у него не было, он пожелал защищать себя сам.
По совокупности преступлений Новочеркасская судебная палата надбавила Стояну еще год каторжных работ – итого: тринадцать лет каторги.
После суда Стоян едва не ушел, и ежели б не один из конвоиров, ему бы удалось добежать до пролетки, ожидающей его неподалеку от здания суда. Когда Стояна заковывали в цепи, чтобы вести обратно в тюрьму, он заметил, что ковы на ногах хоть и щелкнули замками, но один, на левой ноге, закрылся не полностью.
Савелий ясно представил себе эту картину: вот вор осторожно смотрит на конвойных. Пожилой солдат, начавший службу, верно, еще при Александре Освободителе, обязанности свои знает назубок и делает все по уставу: стоит чуть поодаль, едкие реплики Стояна пропускает мимо ушей и имеет на затылке третий глаз.
А вот второй конвоир служит, скорее всего, недавно, молод и во все глаза смотрит на Стояна – фигура-то вора была известна по всей России, знаменитость, можно сказать, и конвоиру любопытно.
– Что, братец, тяжела служба-то? – спрашивает его Стоян дружелюбно. – Небось шпыняют все, кому не лень?
– Дык-ть, – начал было молодой, да осекся, встретившись с суровым взглядом пожилого.
– Вот-вот, – весело глядя на старого служаку, добавляет Стоян. – Цербер на цербере. Ничего. Скоро наша возьмет. Тогда вы все у нас попляшете.
– Твоя-то возьмет в конце семнадцатого, не раньше, – вдруг нарушает устав пожилой конвоир, – ежели, конечно, зараньше от чахотки не загнешься.
– Ба, папаша, да ты говорящий. Я вот раньше, когда в Казани проживал, попугаев держал говорящих, вроде тебя. Такие же безголовые…
У здания суда толпятся зеваки. Полицейские у входа едва сдерживают напирающую толпу.
Стоян мельком обводит охочую до зрелищ публику, встречается со знакомыми глазами, отводит взгляд, дабы ничего не заметил пожилой конвоир.
– Значит, папаша, служишь отечеству и царю-батюшке на совесть? – спрашивает вор. – Ну, и много ль ты наслужил, до какого чина дослужился, какой марки фортепьяны в твоей гостиной?
– Р-разговорчики! – раздраженно кричит на Варфоломея конвойный.
В это время в толпе происходит какое-то движение. Цепь полицейских, сдерживающая натиск толпы и образующая коридор от крыльца здания суда до коляски, в которую должны были усадить Стояна, порвалась.
– Караул! – визгливо, по-базарному кричат в толпе. – Батюшки, грабют!
Варфоломей ударяет скованными руками пожилого стражника в лицо, сбивает его с ног, резко приседает, освобождает от ков левую ногу и бросается в толпу. Все это происходит так быстро, что молодой конвойный так и застывает столбом, оторопело глядя на исчезающий в толпе бритый затылок Стояна.
Первым бросается за Стояном очухавшийся от удара пожилой стражник. За ним, опомнившись, рванули через мятущуюся толпу молодой и еще несколько полицейских.
Варфоломей продирается через людей, будто идет сквозь густой лес, не разбирая дороги. Гремят при каждом шаге цепи на ногах, люди мечутся в разные стороны, ловят карманника, который, возможно, вовсе и не существовал.
Время от времени он замечает знакомые глаза; они ведут его через толпу к углу Николаевской улицы, где стоит одинокая пролетка.
Невесть откуда появляется конный наряд полицейских и берет весь уличный квартал в кольцо.
Кольцо неуклонно сжимается. Сзади натужно почти в затылок дышит догоняющий его пожилой служака.
Знакомые глаза исчезают. Варфоломей вытягивается, пытаясь найти их в толпе, и видит, что к одинокой пролетке подходят высокий мужчина и женщина под темной вуалью. Женщина остановилась, повернула голову в его сторону, и… Стоян валится на мостовую. Крепкие руки поворачивают его на живот, прижав лицом к грязному булыжнику.
– Ша, паря, побегал, и будет, – слышит он усталый, с придыхом, голос старого служаки. – Лежи таперича смирно, а не то я тебе все ребра поломаю.
– Понял, папаша, не дурак, – хрипит Варфоломей и прикрывает глаза…
Его закрыли в Таганрогской тюрьме, строго держа в ковах, дабы мысли о побеге не посещали его голову. Это было резонно, поскольку режим в этой крытке был мягким, если не сказать более: камеры до вечерней поверки были открыты настежь, сидельцы свободно ходили друг к другу «в гости», читали газеты, курили, выходили во внутренний дворик «подышать» и пили водку, что приносили им из ближайшей лавки стражники. От нечего делать Стоян выпросил из тюремной библиотеки букварь и еще какие-то учебники и довольно быстро выучился читать и писать.