Британский лев на Босфоре
Шрифт:
Тогда же оформились его умеренно-консервативные взгляды: «Что касается нашей страны, то, хотя я не питаю особого энтузиазма к красотам ее конституции и не слеп в отношении ее дефектов…. я все же полагаю, что на практике это лучшее правление, когда-либо существовавшее в мире».
В августе 1792 г. Каннинг выхлопотал аудиенцию у главы кабинета, Вильяма Питта-младшего, которому поведал о своем желании вступить на стезю политики. Юноша произвел на премьер-министра благоприятное впечатление. Наступали тяжелые времена, назревала открытая схватка с революционной Францией. В этих условиях правящая элита нуждалась в энергичных, волевых и, — парламент есть парламент, — красноречивых молодых людях. 22-летний Джордж обладал всеми этими качествами. Питт обещал ему первое же «дешевое» место в палате общин.
Избирательная система Великобритании была тогда чрезвычайно архаична. Округа не менялись со времен средневековья; во многих
Питт сдержал обещание. Освободился округ Ньютаун на острове Уайт. Местный землевладелец, сэр Ричард Чарсли пригласил горстку избирателей к себе домой, — и, по словам самого Каннинга, появился новый «достойный и независимый член парламента».
25 лет от роду Каннинг стал заместителем государственного секретаря по иностранным делам и под руководством Питта прошел школу Форин оффис. Все силы своего ума, незаурядное красноречие, немалый организаторский талант он посвятил войне с Францией.
Женитьба на Джоан Скотт (счастливая) принесла ему состояние. Но карьера (а тридцати лет от роду Каннинг стал членом Тайного совета) оборвалась в связи с приходом к власти правительства Г. Аддингтона и наметившимися тенденциями к миру. К подписанному в 1802 г. в Амьене договору Каннинг отнесся резко враждебно, и благодарил Бога за то, что не участвовал в подготовке этой «унизительной и позорной сделки».
Мир обернулся кратким перемирием, война вспыхнула вновь, и услуги Каннинга понадобились правительству. В 1807 г. он, уже после смерти В. Питта, занял в кабинете В. Кавендиша ключевой пост руководителя внешней политики. Вскоре Каннинг доказал, что девиз «цель оправдывает средства» для него вполне приемлем. По его настоянию кабинет принял решение о захвате датского флота.
Дания была тогда нейтральной страной и, к несчастью для себя, обладала значительными морскими силами. Каннинга крайне беспокоило то, что достаточно бесцеремонный Наполеон может захватить эту страну, а заодно и ее корабли, и тогда положение «владычицы морей» пошатнется. Решено было упредить эту гипотетическую перспективу. Британская эскадра с сильным армейским десантом под командованием ген. Артура Уэлсли, будущего герцога Веллингтона, и единственным пассажиром на борту, неким Джексоном, уполномоченным предложить Датскому королевству наступательный союз с Великобританией, в начале сентября появилась на рейде Копенгагена. Предложение было отклонено, в чем никто не сомневался, ибо его принятие немедленно повлекло бы за собой оккупацию страны французами, — и тогда пушки с английских судов открыли огонь по городу, сметая дома, убивая мирных жителей, учиняя пожары. Копенгагенский гарнизон капитулировал, датский флот был уведен в британские гавани. Немногие европейские государства, еще сохранявшие нейтралитет, содрогнулись от страха при виде столь вопиющего попрания международного права. Петербург негодовал, Наполеон метал громы и молнии. Но операция была осуществлена. Конфискация португальского флота (или, как было угодно называть эту акцию англичанам, его временная передача) обошлась без бомбардировки Лиссабона. Заодно был занят стратегически важный остров Мадейра в Атлантике. Положение на морских коммуникациях было упрочено. В Сити оценили усердие министра по охране имперских интересов, а торговый город Ливерпуль выразил желание видеть его своим представителем в парламенте.
Сконцентрировав усилия в западной части Европы, Каннинг не упускал из виду и восточные дела, унаследовав и здесь традиции и политику своего учителя, Вильяма Питта-младшего.
Долгие годы, даже века Османская империя находилась на периферии британской внешней политики, Балканы — тем более. Известный историк Гарольд Темперлей описывал создавшееся положение в тонах почти лирических: «…Британский посол спал в своем дворце на берегу Босфора. Великий турок[1] не снисходил до посылки своего представителя на берег Темзы». Действительно, Высокая Порта не проявляла интереса к посылке своих дипломатов (таковых, в европейском понимании, в Турции не существовало) с постоянными миссиями в христианскую Европу: с «неверными» полагалось говорить языком ятагана, пребывание среди них считалось для османского сановника тягостным и даже позорным. Торговля Англии с Ближним Востоком велась, но не процветала, и со всем товарооборотом вполне справлялась Левантийская компания. Что касается Балкан — то образованный европеец помнил, конечно, прекрасную Элладу, озарившую светом своей цивилизации античный мир, но погибшую. Дальше же все кануло в средневековую мглу; было известно, что на окраине континента прозябали какие-то неведомые племена, из которых лучше всего помнили греков, попавших под османское иго.
Россия пробила окно в Европу через Балтику. Но она же, придя (точнее — вернувшись) на черноморское побережье открыла не только для себя, но и для Запада обширный регион Балканского полуострова.
Эта немаловажная услуга вызвала в Лондоне не благодарность, а озабоченность, правда, не сразу. В 70-е гг. XVIII в. внимание и силы британского кабинета поглощала война с восставшими американскими колонистами. С Россией велась выгодная торговля. Из русского леса сооружались корабли его величества, пенька и холст шли на канаты и паруса. Горизонт англо-русских отношений представлялся тогда безоблачным. Выход из Средиземного моря на просторы Атлантики запирала скала-крепость Гибралтар, захваченная англичанами еще в начале столетия.
Но стоило русским войскам прорваться к Черному морю, стоило появиться на карте крошечным точкам, обозначавшим будущие Севастополь и Одессу и другие порты, как в Лондоне ощутили беспокойство: а что дальше? Не выйдут ли русские на просторы Средиземноморья? Не стоит ли, пока не поздно, подпереть Османскую державу для предотвращения подобного развития событий?
Первые признаки тревоги проявились в Великобритании в конце 80-х годов. Поскольку ими был охвачен не кто иной как Вильям Питт, тогдашний премьер-министр, последствия оказались тяжелыми для России, а могло быть еще хуже. Питт способствовал тому, что по ходу войны с Турцией от России откололся союзник — Австрийская монархия, и над Петербургом нависла угроза шведского нашествия — в Стокгольме не оставили мысли о реванше за поражение, понесенное от Петра I, и вступили в войну. Питт даже решил преступить вековую британскую традицию, предписывавшую воевать руками союзников, и принялся снаряжать могучую, в тридцать линейных судов, эскадру. Парламенту опасения премьера показались преувеличенными. Экспедиция сорвалась. Затем на первый план выдвинулась грозная опасность французской революции, что побуждало сотрудничать с Екатериной II. Но семя статус-кво — защиты целостности и неприкосновенности Османской империи для противопоставления ее России — было брошено в политическую почву.
Долгие двадцать лет принцип статус-кво вызревал, можно сказать, без огласки: в Европе бушевали войны, сперва против революционной Франции, затем несколько коалиций держав сражались с Наполеоном Бонапартом. Россия и Великобритания оказались союзниками на главном театре. Стоило ли в таких условиях поднимать вопрос о судьбах Османской державы, чреватый осложнениями, а то и открытым столкновением? О Юго-Восточной Европе в Лондоне не то что забыли, но старались не упоминать о ней всуе. Но не успел рассеяться над континентом пороховой дым, как глава британского внешнеполитического ведомства Роберт Каслри заметил в узком кругу: «Сколь бы варварской ни была Турция, она в системе Европы составляет необходимое зло». О необходимости сохранения Османской империи, а стало быть, и ее балканских владений, в Лондоне помнили крепко. Но провозглашать свои намерения было не ко времени, когда на счету был каждый русский солдат, сражавшийся с Наполеоном. И в 1804–1806 гг. кабинет, в ответ на осторожный русский зондаж относительно судеб Балкан, отделался неопределенными и ни к чему не обязывавшими рассуждениями.
В 1807 г. на Россию обрушилось поражение под Фридляндом и несчастный Тильзитский мир. Она оказалась формальным союзником Бонапарта и противником Великобритании. Редко когда форма и содержание так не соответствовали друг другу. В этой «странной войне» стороны тщательно избегали военных действий, — даже тогда, когда столкновение представлялось неизбежным. Так, средиземноморская эскадра адмирала Сенявина оказалась запертой в устье реки Тахо (Португалия) превосходящими силами британского флота. Командовавший им адмирал обратился к Сенявину с предложением произвести «передачу» (а не сдачу) кораблей так, «чтобы менее всего были задеты чувства вашего превосходительства». Суда были сохранены и в дальнейшем препровождены в Россию, а стоимость пришедших в негодность была возмещена. Джордж Каннинг, возглавлявший тогда Форин оффис, не упускал случая выразить сожаление по поводу создавшейся трагической ситуации, когда естественные союзники, Великобритания и Россия, очутились в состоянии разрыва и войны.
В том же 1807 г., когда Великобритания осталась один на один с Наполеоном, французская дипломатия спровоцировала Турцию на войну с ней. Англичане решили нанести удар по сердцу Османской империи. Эскадра адмирала Дакуорта прорвалась через Дарданеллы в Мраморное море. Но тут судьба повернулась к дерзкому адмиралу спиной: утих ветер, наступил штиль, обвисли паруса на реях; корабли его величества недвижно замерли под жерлами пушек османских батарей по побережью. И по сию пору историки строят догадки, почему турки не сожгли и не потопили всю эскадру. Когда ветер подул вновь, адмирал был рад поскорее убраться на более безопасную позицию у входа в пролив.