Броненосец
Шрифт:
— Но это ведь вы подожгли мою машину.
— Вынужден признаться: это Дино сделал. Он голову от отчаяния потерял, его никак не остановить было.
— И еще: это вы написали «БАСТА» на капоте моей машины? Буквами, насыпанными песком? Б-А-С-Т-А.
— БАСТА?.. Нет, честное слово, это не я. Да и какой смысл писать что-то песком? Ну, если вы понимаете, о чем я.
— Да, верно.
Значит, это так и останется одной из неразрешимых загадок жизни, подумал Лоример. Ладно, не все же в жизни поддается объяснению, в конце концов. Хогг бы с этим согласился — он же любит, когда все ожидания оказываются обманутыми. Ринтаул сердечно
Лоример прошел мимо Кларенс-Хаус, направляясь к широкому бульвару Мэлла, чтобы поймать там такси. Но потом он передумал и решил отправиться домой пешком, обдумать все по дороге, побродить по городским улицам и попытаться понять (вопреки добрым советам сэра Саймона), что же все-таки происходит и почему его жизнь неуклонно катится под откос. Он свернул направо, пройдя по хрустящему гравию под голыми платанами, и зашагал в сторону широкого, массивного, залитого светом фасада Букингемского дворца. Флаг развевался на ветру. Значит, они сейчас дома, это хорошо; он любил знать, когда они уезжают и приезжают, любил, когда они (его сограждане, в каком-то смысле) находились там, внутри своего большого солидного дворца. Мысль эта почему-то приносила смутное удовольствие.
Свернув на Люпус-Крезнт, Лоример увидел небольшую группу людей, собравшихся вокруг Марлобова цветочного ларька. Он постарался поднять повыше воротник, втянул голову в плечи и стал переходить на другую сторону улицы.
— Эй, — властно окликнул его Марлоб. Лоример устало подошел ближе.
— Я мало тогда взял с вас за тюльпаны, — заявил Марлоб. — Вы мне еще два фунта должны.
Здорово, отлично, вот счастье привалило, подумал Лоример и стал рыться в карманах, ища мелочь. В конце концов ему пришлось протянуть Марлобу десятифунтовую бумажку, а потом еще ждать сдачи. Тот пошел доставать и отпирать свой ящик с деньгами, а Лоример от нечего делать принялся рассматривать людей, собравшихся под прикрепленной к тенту электрической лампочкой, работавшей от батареек. Здесь были молодая женщина и молодой мужчина, которых он не узнавал, и закадычный Марлобов дружок с шелестящим голосом. К легкому его удивлению (наверное, сильно удивить его уже ничто не способно), все они разглядывали порнографический журнал (распластанная, будто освежеванная сырая плоть на двойном развороте) и о чем-то спорили, обсуждая одну из моделей. Марлоб, зажав в руке Лоримерову сдачу, тоже заглянул и ткнул пальцем в какую-то фотографию.
— Это же ты, — сказал он молодой женщине. — Это ты, ясно как день. Смотрите-ка.
Девушка (на вид ей можно было дать восемнадцать, двадцать, сорок пять лет) шлепнула его по руке.
— Да пошел ты, — хихикнула она. — Грязный подонок.
— Что, зарплаты не хватает? — оскалился Марлоб. — Решила чуток попозировать, да? Верно? А? — Теперь Лоример узнал эту женщину: она работала на почте, неподалеку от его дома. У нее было тонкое живое лицо, которое портил слишком маленький рот.
— Это же ты, — настаивал Марлоб. — Как вылитая. Значит, по совместительству работаешь?
— Страшный куст, — высказался Шелестящий Голос.
— Жуткий тип, — произнесла женщина, хихикнув и еще раз слегка
— Дай-ка глянуть, — попросил Марлоб и нагнулся над глянцевыми страницами. — Или это она, или ее сестра-близняшка, или я — обезьянья жопа. Гляди-ка, у нее на ляжке какая-то родинка.
— Она же не отрицала этого, а? — знающим тоном заметил Шелестящий Голос. — Уже о чем-то говорит.
Марлоб наконец протянул руку с Лоримеровой сдачей, но продолжал рассматривать картинки.
— Если у нее есть родинка на ляжке… — рассуждал Шелестящий Голос.
— Могу я забрать свою сдачу?
— Надо было спросить, есть ли у нее родинка.
— Взгляни-ка на дырку вот этой.
— Боже. Какая жуткая…
— Вы отвратительны, — выпалил Лоример.
— Что вы сказали?
— Вы отвратительны, омерзительны. Мне стыдно подумать, что мы оба принадлежим к человеческому роду.
— Мы же просто шутим, приятель, — ответил Марлоб, и лицо его оскалилось агрессивной ухмылкой. — Болтаем между собой. А если не нравится, то и греби отсюда. Тебя, кажется, никто не просил подслушивать, а?
— Во-во, — поддакнул Шелестящий Голос. — Мы же просто шутим.
— Вы грязные животные. Говорили мерзости прямо ей в лицо. И какие мерзости.
— Она вроде не жаловалась.
— Во-во. Отвали, пидор! Козел!
Позднее Лоример и сам не понимал, что именно заставило его сделать это (на самом деле он к тому же не понимал, какему вообще удалось это сделать), — но, ощутив прилив сил от совокупной мощи обрушившихся на него за день испытаний и унижений, он шагнул вперед, схватился за край Марлобова лотка и дернул. То ли потому, что сзади лоток не был закреплен петлями, так что все сооружение оказалось неустойчивым, то ли дело было просто в удачном прицеле (как это бывает со штангистами, когда те собирают все силы для последнего рывка и толчка), — Лоример не знал и не мог об этом судить, но — так или иначе — весь ларек опрокинулся с глухим, но отрадно тяжелым грохотом, и из перевернутых металлических ваз и ведер шумно хлынула вода.
Марлоб и Шелестящий Голос смотрели на все это с ошеломлением и, пожалуй, страхом.
— Хрен меня раздери, — произнес Шелестящий Голос.
Марлоб вдруг как-то сник перед таким проявлением мощи, всей его самоуверенности как не бывало. Он сделал полшага в сторону Лоримера, потом отступил на шаг. Тут только Лоример заметил, что стоит с кулаками наготове, с лицом, перекошенным от ярости.
— Зачем же было так делать? — заканючил Марлоб. — Ни с того ни с сего. Что за херня! Ублюдок. — Он нагнулся и начал собирать разбросанные цветы. — Взгляни только на мои цветы.
— В следующий раз, — сказал Лоример, — извинитесь, когда увидите ее.
— Мы до тебя еще доберемся, мудак! Мы с тобой разберемся, мудила!
Лоример услышал, как Шелестящий Голос отважно кричит ему в спину угрозы, пока он удаляется по Люпус-Крезнт. Он чувствовал, как адреналин еще бродит в крови, как дрожь сотрясает его тело, хоть и не знал, что это — остатки ли гнева или последствия необычайного физического упражнения. Он отпер дверь, прошел по темному холлу (внезапно вспомнив о леди Хейг) и потопал вверх по лестнице, чувствуя, как в его душе борются тоска и раскаяние, жалость к себе и уныние.