Бронепоезд 'Гандзя'
Шрифт:
– То есть как же это мне работать впотьмах, товарищ?
Машинист отнял руки от рычага, развел ими и опять схватился за рычаг.
– Я не могу без огня видеть, а вы пулеметами грозитесь!
– А все-таки, - говорю, - попробуйте без огня.
Тут машинист буркнул слово кочегару. Тот схватил тряпку и хлопнул ею по коптилке. Огонек погас.
Колеса выстукивали дробь на стрелках, поскрипывали на крутых переходах. Наконец покатились плавно.
– Проехали выходную, - сказал машинист.
– Ладно. Придержите ход.
Он дал тормоз.
Теперь станция была закрыта для врага. Чтобы подогнать поезда с войсками, ему придется сначала починить путь и поставить новые стрелки. Пехоту они, конечно, сумеют выгрузить и в поле - солдату спрыгнуть из вагона недолго, - ну а с лошадьми да с пушками в поле лучше и не начинать выгрузку. Перед Проскуровом все насыпи, да еще немалые: пойдут кувыркаться их пушки в канавы!
Правда, починить стрелки не очень большая работа. За полдня с этим делом можно справиться, если под руками есть запасные крестовины, перо и рельсы. Но пойди-ка найди сейчас в Проскурове этот материал! Железнодорожники еще днем получили распоряжение тяжелые части закопать в землю, а мелочь - гайки, болты, костыли и прочее - разбросать возле станции в траве.
* * *
Ровно через час после получения приказа я донес командиру бригады, что стрелки взорваны, а бронепоезд благополучно отошел в тыл, в указанное для ночлега место.
Мы с бронепоездом остановились на первом за Проскуровом разъезде. Здесь и была назначена нам ночевка, а комбриг со штабом расположился неподалеку от полустанка в деревне.
В темноте ночи поскрипывали обозы, разъезжаясь по проселочным дорогам. Иногда где-то совсем вблизи бренчали катившие мимо артиллерийские повозки со снарядами или доносилась глухая дробь копыт, когда мчались по проселку верховые. Но ничего этого я не видел: небо было обложено тучами - ни звезд, ни луны. Только из приказа я знал, что все это разноголосое движение направлено к единой цели, к позиции, и совершается по строгому плану - для предстоящего нам утром боя. Новая позиция была впереди, близ Проскурова, и сейчас там окапывалась наша пехота.
Мои бойцы уже спали, устроившись в вагоне кто как: матрос и смазчик лежали в обнимку, - должно быть, для тепла; железнодорожник-замковый покрылся крестьянской свиткой, которую догадался прихватить с собой в сундучке; племянник, в чем был, забился между ящиками; а сам Малюга, забрав себе все чехлы от орудия, расположился на них, как на постели, и даже подушку себе скатал из чехольчика для прицела.
Я назначил первую смену часовых от пулеметчиков и тоже стал укладываться. Разостлал шинель и присел на корточки, чтобы вытряхнуть из карманов обоймы патронов. С патронами в карманах не поспишь, все бока исколют! Опорожнил карманы, щупаю рукой, а там бумажки еще - одна, другая. Вот и пакет с сургучной печатью, совсем скомкался. Я вынул все бумаги и зажег фонарь, их рассматривая. "Надо будет командирскую сумку завести, подумал я, -
Ну, теперь спать!
Я потянулся к фонарю, чтобы задуть огонь, - вдруг, слышу, у самого вагона фыркнула и забренчала сбруей лошадь.
– Кто такой?
– окликнул я, заглядывая через борт.
– Конный, - ответил голос из темноты, - из штаба.
– Пароль?
– спросил я всадника, показав ему на всякий случай дуло винтовки.
Он назвал мне шепотом пароль и, в свою очередь, спросил отзыв.
Мы обменялись секретными словами и после этого уже продолжали разговор, как знакомые. Впрочем, разговор был короткий.
Он привез бумагу. Вот она:
"Командиру бронепоезда.
Представить подробные сведения об обстоятельствах ранения бывш. командира Богуша. Сообщить, кем и куда был эвакуирован раненый с места боя. По наведенным справкам, Богуш ни в одном из лазаретов бригады на излечении не состоит..."
Я так и обомлел. Как не состоит? Что такое?
Гляжу на подпись: "Начальник особого отдела".
Еще раз прочитал все.
Особый отдел... Потерялся Богуш... Ничего не понимаю!
Я вырвал чистый листок из записной книжки и сел писать сведения. Пишу, а у самого в голове одна мысль: "Где Богуш? Не сквозь землю же он провалился!" И живо представил себе, как я перевязал раненого, как мы все сообща проводили его к роще, а в это самое время из-за холмов показался санитарный обоз, и как потом мы, уже одни, побежали на бронепоезд и поехали дальше. А Богуш остался и сел в фуру...
"Сел?" Я напрягал память, чтобы припомнить, как он садился. "Санитары его взяли?.. Как будто нет - санитары в белом, а белое издалека видно, с поезда-то мы бы заметили. Значит, он сам взобрался в фуру. А вдруг... вдруг он махнул мимо фуры, да через дорогу, да в рощу, в кусты?.."
Я бросил писать и принялся будить храпевшего на весь вагон матроса. Он во сне забормотал что-то о скверной койке на корабле, но я потер ему уши, и он понял наконец, что он не у себя на миноносце, а на бронепоезде.
Матрос встал с ящиков, кряхтя и потирая бок.
– Слушай, Федорчук, - сказал я.
– Ты сигнальщик, глаз у тебя острый. Говори сразу, не задумываясь: видел ты или не видел, как садился в санитарную фуру Богуш?
Матрос медленно приставил руку к подбородку и стал скрести его всеми пятью пальцами.
– Отвечай точно, Федорчук, без промаха, тут дело серьезное, - сказал я.
Матрос выпустил из пальцев подбородок и стал тереть лоб.
– Нет, - сказал он наконец, - так, чтобы в точности, чтобы сказать наверняка, не видал!
– И матрос убрал руку со лба.
– Мелко уже было, сам помнишь, мы уже порядком отъехали... А с чего это ты вдруг - ночью?
Я собрал свои бумаги и вместо ответа послал его спать. А сам взял под мышку зажженный фонарь и задал ходу в деревню, к штабу.
В особом отделе, у следователя, все разъяснилось: Богуш бежал к белым.