Бронте
Шрифт:
Дама слушала его, сначала сбивчивую, но затем горячую речь, которая, казалось, могла вызвать сочувствие у любой женщины. Она стояла, выпрямившись, с высоко поднятой головой, и лишь плотно сжатые губы и ещё больше сузившийся нос с расширившимися и вздрагивающими ноздрями показывали, какая буря бушевала за этой непроницаемой маской лица. Совокупность различных чувств слились в разрушительный ураган, который обрушился на её душу, покрытую язвами оскорблённого самолюбия, униженной чести и застарелой обиды.
Она ликовала, что Патрик пришёл к ней, что он нуждается в ней! Но это чувство не давало ей облегчения, и не было светлым. Напротив, оно порождало злорадство: «Вот теперь-то ты понял, как просчитался! Так тебе и надо! Ты расплачиваешься за мои слёзы и мою душевную боль!» – думала она, смотря мимо него, но видя его скорбное лицо. Она негодовала, хотя
Вот, если бы он примчался к ней тот час, как овдовел, возможно, она и уступила бы ему, но теперь… «Ах, если бы он женился на мне тогда… Жена его, то есть я была бы жива и здорова, дети ухожены. Но он сделал другой выбор, так пусть пожинает свои горькие плоды!» – это была последняя мысль в её долгом молчании, прежде чем она заговорила твёрдым голосом и решительным тоном.
Патрик нуждался в нежном участии любящей женщины и понимал это, а также сознавал, что его детям такая женщина необходима. Пока он говорил, старался угадать ответ, но это побледневшее, почти каменное лицо стареющей женщины было безмолвно и он, чем дальше, тем больше терял надежду обрести в ней утешение и ласку детям и себе. Патрик так разволновался, что его чуть не била нервная дрожь, лицо пылало, а у корней волос даже выступил пот. Но слова этой непреклонной дамы обдали его безжалостной волной, породившей озноб и усилившей тоску и горечь своего положения. Да, в её словах был отказ и ещё месть за давнюю обиду, и пренебрежение к детям соперницы.
Патрик Бронте решил, что больше попыток жениться не будет. Крушение надежд хуже, чем их отсутствие.
Глава вторая. Школа в Коуэн-Бридж
В местечке Коуэн-Бридж открыли школу, где могли обучаться дочери священников, чей доход весьма невелик. Эта школа открыта стараниями энергичного и богатого священника Преподобного Уильяма Каруса Вильсона. Желая помочь коллегам со скудным доходом, тем самым, преследуя благие намерения, он изобрёл схему, позволявшую их детям получить достойное образование. Родители оплачивали жилье и питание, а остальные средства поступали в школу от пожертвований, сумму которых определил Вильсон в ежегодной благотворительной подписке. Школа находилась на попечении двенадцати опекунов, но главным среди них был Уильям Вильсон, исполняющий ещё и должности секретаря и казначея. Фактическая власть над порядками в школе была в его руках. И он же разработал свод правил, которыми должны руководствоваться воспитанницы школы. Так как доход на содержание учениц составлял незначительную сумму и был нестабилен, то казначей школы поощрял всевозможную экономию.
Патрик Бронте, как и другие бедные священники обрадовался возможности дать детям необходимое образование. Нельзя сказать, что он пришёл в восторг после того, как ознакомился с правилами школы, но, поразмыслив, сделал вывод: «А, может и к лучшему. Девочек приучат к скромности, порядку. Они встретят суровую жизнь не изнеженными и капризными, а готовыми справиться с любым поворотом в изменчивой фортуне».
1 июля 1824 г. старшие сёстры Бронте Мария и Элизабет покинули дом. Они едва успели оправиться после кори и коклюша, как отец отвёз их в школу.
Равнина с низкой и мягкой травой, кое-где бугрится кучками кустарников, понижаясь, образует долину Льюн. В солнечные дни, которые здесь бывают нечасто, среди яркой зелени журчит сверкающий поток по ложу из белой гальки. Через него перекинулся мост, когда-то, в незапамятные времена там упал большой обломок серой скалы. По мосту бежит дорога из Лидса в Кендал. Возле пересечения водного и сухопутного путей расположились серые домики – три с одной стороны моста и четыре с другой – деревушка Коуэн-Бридж, где располагалось здание бывшего завода, а теперь приспособленное для идеи Вильсона.
Девочки скучали по своим родным, им было непривычно шумное соседство нескольких десятков воспитанниц, и они страшились строгих преподавателей. Здесь маленькая Мария снова стала вспоминать мать, к отсутствию, которой, казалось, уже привыкла. Она остро почувствовала, что ей очень одиноко, а нужно подбадривать сестрёнку, ведь она старшая. И всё-таки хорошо, что рядом Элизабет, вдвоём не так грустно и тоскливо.
По воскресеньям белая волна выплёскивалась из дверей школы и катилась в сторону далёкой церкви, это воспитанницы в одинаковых белых платьицах шли слушать проповедь преподобного Вильсона.
Ослабленные, недавно перенесённой болезнью девочки долго приспосабливались к условиям своего нового бытия. Строгие нарекания взрослых огорчали их, воскресные длительные походы в церковь утомляли, маленькие порции невкусной еды заставляли их частенько голодать.
Марию наказывали чаще, чем её сестру. Она всё время забывала, то кровать заправить аккуратно, то причесаться гладко и волосы выбивались из-под соломенной шляпки, то дыру в платье не зашила, то чулки разорвала, то на уроке в окно смотрела, то стежки неровно накладывает, и совершает разные прочие проступки, с которыми не могут мириться требовательные и строгие воспитательницы маленьких леди. А Мария как не старалась выполнять все наставления старших, совершенно не замечала, как они вылетают из её памяти. Её захватывали другие, более интересные вещи. Она могла без устали и подолгу размышлять, куда бежит жучок и почему у него такой цвет? Если вот так посмотреть, то он просто тёмный, а, если этак, и Мария наклоняла головку в сером чепчике, приближая её к левому плечику, то спинка блестит зеленовато-золотистым цветом. Или почему у девочки, что сидит за столом справа от неё, волосы вьются, как будто она накрутила их на палочку, но она их не накручивала, это Мария знала точно. И она недоумевала, почему они у неё лежат такими красивыми волнами? А почему заболела мама? Сёстры говорят, что они уже мало, что помнят, а она помнит её, особенно глаза, такие печальные. Мария пыталась найти ответы на досаждающие её вопросы: «Почему мама умерла? Чтобы мы научились жить самостоятельно? А зачем нам так жить? Всё время делать то, что не хочешь, зачем такая жизнь? Меня всё время ругают. Наверное, они правы, а я делаю что-то не так как надо. Но откуда мне знать, как надо?! Я этого не понимаю. Наверное, я глупая, поэтому нельзя обижаться за то, что меня наказывают. Им непостижимо то, что у меня в голове, а мне непостижимо, какая связь между тем, как причесался или оделся, и «быть приличной девочкой». И почему эти наставления улетают из моей головы? Как получается, что я не замечаю того, что видят другие? Отчего я обращаю внимание на то, что другим неинтересно?.. Ах, какой сегодня был рассвет, я не могла оторвать взгляда и… забыла заправить кровать, за что и поплатилась».
Элизабет старалась не совершать ошибок сестры, но как ей помочь избежать наказаний не знала и страдала за неё.
В сентябре в школу приехал отец, а с ним Шарлотта и Эмили. Патрик надеялся, что сёстрам будет вместе веселее, и они обеспечат себе будущее, выучившись на гувернанток.
Мария и Элизабет жалели, что папа не может остаться подольше. Им столько хотелось рассказать. Они прильнули к нему, обхватив ручонками, и так смотрели на него, что Патрик едва сдержался, чтобы не заплакать при них. Но, когда он выехал на безлюдную дорогу, ловко управляясь с резвой кобылой, разрыдался от тоски и беспомощности, жалости к детям и бессильной злобы на себя. Ветер не успевал высушивать следы одних слезинок, как вслед им бежали другие. А девочки в это время, погоревав, что отец так скоро уехал принялись обмениваться своими новостями. Потом старшие начали знакомить вновь прибывших с обитателями школы, рассказывать о строгих взрослых и их противных правилах.
Мария, которой шёл уже одиннадцатый год, сознавала ответственность за младших, и выступала в роли патронессы, она всячески оберегала и защищала их, несмотря на то, что ей самой доставалось от преподавателей и старших девочек школы. Она всегда спешила на выручку сестрам. Элизабет исполнилось девять лет, но она была так добра и доверчива, что её не раз обманывали хитрые и жадные воспитанницы постарше, выманивая у неё кусочек хлеба или пирога, который она приберегала для сестрёнок. Восьмилетняя Шарлотта, бойкая и говорливая. Маленькая и хрупкая её фигурка замирала при резком крике на неё или кого-либо из сестёр. Малютке Эмили, пошёл шестой год, выглядела она изящной и милой куколкой, но наглые старшие ученицы пытались обращаться с ней бесцеремонно. Мария же, не отличающаяся здоровым и крепким видом, забывая страх и себя, как орлица бросалась защищать своих орлят-сестёр.