Бросок на Прагу
Шрифт:
— У нее что, на руках грудной ребенок?
— Да.
— Тьфу! Могла бы вообще не выходить на расчистку.
— Могла бы, товарищ капитан, да побоялась ослушаться приказа.
— Ох уж эти немцы! — Горшков поднялся с расшатанного скрипучего стула — сделал это аккуратно, опасаясь завалиться, приоткрыл дверь в коридор: — Мустафа, где ты?
Мустафа не замедлил нарисоваться, лихо хряснул кирзачами друг о дружку. Хорошо, что каблуки не отвалились.
— Тут я, — глядя на немку, сладкоголосо пропел ординарец.
— Мустафа, у нас в кассе что-нибудь имеется?
Ординарец сложил домиком бесцветные короткие бровки.
— Кой-что имеется, товарищ капитан, — добавил на всякий случай: — Самая малость.
— Придется эту самую малость раскассировать, Мустафа.
Ординарец вновь бросил заинтересованный взгляд на немку, вторично стукнул сбитыми каблуками сапог.
— Всегда готов, товарищ капитан!
— Выдели немного денег на ребенка гражданке — это раз и два — сгоняй с ней к бургомистру, передай мою просьбу: пусть каждый день выделяет этой даме по литру молока. — Горшков сделал пальцем указующий жест. — Пранас, переведи, чтобы мадам все было понятно.
Петронис перевел. Немка расцвела, сделалась пунцовой, из глаз брызнули радостные искры, она присела в книксене.
— Данке шен, герр комендант!
Петронис открыл было рот, но Горшков осадил его рукой:
— Не надо, Пранас, это понятно без всякого перевода.
Переводчик хрипловато, как-то кашляюще рассмеялся, немка не отстала от него — смех ее был легким, звучным, как у феи, капитан не выдержал, поднес ко рту кулак и тоже рассмеялся, хотя, как он полагал, комендантам, находящимся при исполнении служебных обязанностей, смеяться не положено.
Хоть и заартачился бургомистр, не желая ежедневно выделять по литру молока из скудных фермерских поставок, а капитан все-таки дожал его, заставил это делать.
— М-м-м, — стонал бургомистр. — У нее брат погиб на Восточном фронте, офицером был, между прочим, обер-лейтенантом, отец находится у вас в плену, в Сибири, муж, сгородивший ребенка, пребывает невесть где, может быть, сейчас сидит в Берлине, защищает бункер Гитлера, а я ее должен кормить молоком… Неразумно это, господин комендант.
— Эсэсовцы в ее семье были?
— Эсэсовцы? — Бургомистр замялся. — Нет, эсэсовцев не было.
— А раз не было, то, значит, нет политических причин, чтобы отказать ей в молоке.
Бургомистр повозил губами из стороны в сторону и безнадежно махнул рукой:
— Неправильно все это… Но вас не переспоришь, господин комендант.
Через два дня немка вновь появилась в комендатуре, принесла с собой расписной эмалированный тазик, наполненный чем-то доверху и накрытый большой льняной салфеткой, обметанной по краям шелковыми розовыми кружевами — типично дамское рукоделие, — протянула тазик Горшкову:
— Это вам!
В ответ капитан вежливо наклонил голову, принял тазик и сдернул с него салфетку, легкомысленно украшенную кружевами. Тазик оказался доверху наполнен пирожками.
— Испекла из муки, которую берегла с сорок третьего года, — сообщила немка.
Горшков восторженно покрутил носом:
— М-м-м! Не ожидал, что в Германии могут печь пирожки.
— Не умеют, герр комендант, не умеют. Это я вычитала в поваренной книге, в разделе русской кухни. Там подробно описано, как печь пирожки.
— Благодарю вас, фрау…
— Фрау Хельга.
— Благодарю вас, фрау Хельга. — Горшков взял один пирожок, откусил немного. — М-м-м, с повидлом. Очень вкусно!
— Извините, герр комендант, другой начинки не было.
— И не нужно, фрау Хельга. Я больше всего люблю пирожки с повидлом. Это с детства…
— Я прочитала в книге: в России много рецептов — пирожки с мясом, с печенкой, с ягодами, с картофелем, с луком, с капустой…
— Но лучше всех сладкие пирожки с повидлом. — Горшков даже зажмурился: так остро пахнуло на него детством, что захотелось нырнуть в свое прошлое, в счастливую школьную пору и раствориться там.
Вечером Горшкова вызвали к начальнику штаба.
Полный молодой подполковник, фамилию которого никак не могла удержать цепкая память Горшкова, — мудреная была фамилия, — сидел в своем кабинете в новеньком скрипучем кресле (успел расшатать своим крепким телом) и пил соду. И вчера, и позавчера, и сегодня он крепко переел и перебрал горячительного на встречах с американцами и теперь здорово страдал.
Увидев Горшкова, подполковник поморщился нехорошо и поднял трубку полевого телефона.
— Дайте мне первого, — попросил он дежурную связистку, чей острый тоненький голосок был слышен даже Горшкову, стоявшему в отдалении, у порога, а когда первый отозвался, подполковник попросил: — Товарищ генерал, дозвольте зайти.
Получив добро, подполковник молча, по-птичьи покивал и нахлобучил на голову фуражку. Фуражка была ему мала, сидела на голове косо, как поварской чепец, при ходьбе сваливалась то на одно ухо, то на другое. Подполковник встал со стула и выразительно щелкнул пальцами, подавая команду: пошли!
Командир дивизии Егоров, сгорбившись, навис над столом и задумчиво подперев голову обеими руками, рассматривал карту. Перед ним стоял чай в изящной трофейной посудине, втиснутой в подстаканник, генерал про чай забыл, и он остыл. На стук двери поднял голову, в следующее мгновение улыбнулся скупо.
— Твоя взяла, капитан, — неожиданно произнес он. — Придется тебе сдать свои комендантские полномочия. И — как можно скорее. Сделать это надо сегодняшней ночью.
— Готов сделать это в любую минуту.