Бросок на Прагу
Шрифт:
Тот уехал и через некоторое время сообщил: все факты, доложенные наркомом финансов, подтверждаются, законников из здешнего НКВД надо брать за шиворот и надергивать на солнышко для «просушки и утруски».
«Просушка и утруска» была проведена основательно: начальника местного НКВД и его подручных расстреляли, сошек помельче кинули на нары, благо там появились свободные места, десятка полтора человек, оказавшихся невиновными, выпустили из лагерей и даже заплатили им деньги за неудобства, причиненные расстрелянными энкавэдэшниками.
А дед Константин Андреевич не оставался на Дальнем Востоке больше ни минуты: схватил внуков, одел бабку потеплее, чтобы не простудилась в дороге, и на машине отправился на железнодорожную станцию. Знал дед, что работу по специальности он легко найдет себе в «Расее», как в сибирских далеких краях называли центральную часть страны. Не без оснований, между прочим, называли.
Бабка ехала на поезде, дивилась неземным красотам, проплывающим за окном, и плакала: жаль было полутора лет жизни, которые пропали, будто их под хвост коту засунули, — возвращаться ведь приходится к исходной точке, которую они уже прошли, к истокам… А деду вновь придется искать работу, и она не считала, что это дело легкое, — желательно работу руководящую: ведь до отъезда на восток он был главным бухгалтером на крупной ГЭС.
У деда же было другое настроение: он был доволен тем, что легко отделался, — с Дальнего Востока его могли привезти и в деревянном ящике, — успокаивающе гладил Анастасию Лукьяновну по плечу и бормотал под нос что-то невнятное.
Глаза его были влажными…
У подножия Рудных гор было много мест, где война совершенно не оставила своих следов — ни взрыхленной снарядами земли, ни разбитых домов, ни рощ, до основания посеченных осколками, — хотя еще в десяти километрах отсюда часто попадались леса, где вместо деревьев остался лишь один хлам с обрубленными ветками и уродливо переломанными стволами — Горшков нашел место, где один осколок перерубил три ствола подряд и воткнулся в огромным дубовый пень. Велика была сила у стали, начиненной порохом.
Казалось бы, уцелевшие места эти должны были вызвать в душе успокоение, ан нет — вызвали тревогу, и непонятно было, на чем основана эта тревога: то ли на боязни, что сохранившиеся куски природы будут уничтожены, то ли на беспокойстве за ребят своих — им бы сейчас нырнуть в ближайшую рощицу, раскинуть там палатку и отдохнуть дня три, но вместо этого они снова идут в бой.
Война уже закончена, Берлин взят, и вполне возможно, что именно в эти минуты по радио выступает товарищ Сталин и сообщает народу о том, что Германия капитулировала…
А они спешат в далекую Прагу, в пекло, чтобы добить уцелевших фашистов. И неведомо еще, кому из колонны, следовавшей за Горшковым, повезет, а кому нет.
Они быстро проскочили небольшую рощицу — похоже, дубовую, она еще не обзавелась ни одним зеленым листком, дубы всегда распускают свои листья последними или одними из последних — вдруг в Германии есть деревья, которых нет в России, и деревья эти распускаются не весной, а летом, все это могло быть, — и очутились на плоском каменистом берегу мелкой быстрой речки.
— Остановка — семь минут, — громко объявил Горшков, — не забудьте набрать во фляжки холодной горной воды.
Солдаты лавиной надвинулись на речку. Капитан раскрыл планшетку с засунутой под целлулоид картой, поводил по ней пальцем: правильно ли они идут? Удовлетворенно кивнул — шли они правильно.
Только дальше дорога будет трудная — они углубятся в горы. Уже здесь, в подножиях, воздух был совершенно иным, чем в Бад-Шандау, — стеклистый, чистый, стылый, он даже хрустел на зубах, дышалось тут легко. К «виллису» подошел Пищенко, стащил с головы старенький кожаный шлем, хлопнул им о штанину комбинезона, выбивая пыль.
— Ну что, капитан, из графика мы вылетели здорово? — спросил он.
Горшков отрицательно покачал головой:
— Не очень.
— Ну и хорошо, — благодушно молвил танкист.
— Скажи, если в горах, на дороге, попадется каменный завал, у тебя есть, чем его раскидать?
— Найдем. — Пищенко был немногословен, не стал пояснять, каким способом и чем, с помощью чего будет расчищать каменный завал.
— Ну что ж. — Горшков глянул на часы — времени остается ноль. Надо бы напиться воды и двигаться дальше. Вскинул голову, глянул на небо. — Дождь будет.
— Будет, — согласился с ним Пищенко.
— Не люблю дождей в горах.
Пищенко засмеялся. Лицо у него было добродушным. И как это только не испортила человека война и он умудрился сохранить такое безмятежное, такое добродушное лицо?
— Все в руцех Божьих, — сказал он. — Может, первым пойдет не «виллис», а танк? А?
— Не знаю, — Горшков приподнял одно плечо, — не уверен.
— Танк надежнее «виллиса».
— А за маршрутом кто будет следить? Механик-водитель дядя Гриша?
— Не обязательно дядя Гриша. Есть у меня сообразительные глазастые ребята.
— Нет, порядок движения менять пока не будем.
— Ну что ж, все по старинному русскому правилу, как и положено. — Пищенко засмеялся вновь. — Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак.
— Сделай-ка лучше вот что, — тон Горшкова обрел недовольные нотки, — загони в ствол снаряд и держи его там наготове…
— Во время движения не положено, — сказал Пищенко, почесал левую бровь, это у него был признак того, что просьбу он выполнит, — по инструкции…
— По инструкции не положено со штыком ходить на танки. А мы ходили.
— Считается, что снаряд может сдетонировать.
— А находясь внутри трясучего танка, он не сдетонирует?
— Я киваю на инструкцию, капитан, которой я обязан подчиняться… Снаряд в ствол я загоню, не беспокойся.
— Правильно сделаешь. Не то мало ли кто в горах вздумает швырять в нас камни. — Горшков привстал в «виллисе» и призывно махнул рукой: — Славяне, по машинам! Напшут, как говорят наши братья-поляки.