Бросок на Прагу
Шрифт:
И видать, причиняли разные неудобства, раз позицию атаковали штурмовики — только с воздуха пушки и можно было уничтожить. Позицию спалили, артиллеристов раскидали — несколько человек взрывная волна унесла прямо в пропасть, темневшую неподалеку, около одной из пушек валялась новенькая каска с двумя значками, свидетельствовавшими о принадлежности солдат, державших перевал, к элитной части, рядом растянулся рваный брезентовый ремень и валялся сплющенный ребристый термос.
Все остальное, что находилось на артиллерийской позиции, было смято, извозюкано черным пламенем, сожжено, пропитано копотью, отработанным мазутом, распространяло вонь и беду. Горшков невольно сплюнул через борт «виллиса».
Верно говорят — чужую беду не понять… А они нашу беду понимали, когда пришли к нам и принялись лютовать, рубить саперными лопатками маленьких пацанов и плоскими штык-ножами выпрастывать кишки у беременных женщин? Капитан стиснул зубы — все это он видел. Собственными глазами лицезрел.
Видел и убитых мужиков-партизан, которым к мошонкам привязывали гранаты с замедлителями и с руками, перетянутыми проволокой, пускали «погулять» в толпу. Человека три-четыре из толпы обязательно попадали под взрыв, в стороны только летели оторванные руки и ноги.
И вот они в Германии, можно отомстить. Только вот что-то мстить не очень хочется, хотя зубы Горшков и стискивает.
А с другой стороны, зла особого к местным жителям он не испытывает. Лютовали в России не эти немцы, другие, и тех, кто лютовал, уже нет — их перебили.
За артиллерийской позицией в камнях были выдолблены окопы. Мелкие окопы — сразу видно, что долбил их народ неопытный, сопливый, пороху особо не нюхавший, несмотря на службу в элитной части; бывалый солдат обязательно постарался бы забраться поглубже, прикрыть себе задницу, а если будет возможность, то и лопатки с затылком… Солдата, зарывшегося мелко, легко выковырнуть из окопа и, будто тряпку, швырнуть в каменную бездну — например, в ту вон пропасть, а солдата опытного так просто не возьмешь.
Горшков оглядел каменный кряж, поблескивавший неподалеку кварцевыми срезами, облака тем временем неожиданно раздвинулись, выглянуло солнце, каждый мелкий осколок, каждая капля засверкали в его неярких лучах дорого, на душе от солнца этого невольно сделалось светлее.
— Может, остановимся, малость передохнем, товарищ капитан? — предложил Горшкову водитель, но тот отрицательно махнул ладонью и ткнул пальцем в пространство:
— Только вперед!
Не знал капитан Горшков, что на Прагу идет не только его колонна — крохотная войсковая капля, составленная из нескольких частей, но и две танковые армии — Лелюшенко и Рыбалко, идет целая несметь пехоты, машины на прицепах тянут пушки (одних только минометных и пушечных стволов было брошено на Прагу 5680), что в городе Мосты был только что захвачен завод синтетического горючего, большое производство, без которого немцы даже двух шагов не смогут сделать, не то чтобы рвануть на своих танках к Эльбе. Все, спеклись гансы-фрицы-гаврики.
У танковых армий была разработана своя тактика — они не входили в города, не ввязывались в уличные бои — это дело пехоты, танки же огибали города по целине и обычными проселками двигались дальше, к Праге. Понятно было без всякой арифметики: чем раньше они ворвутся в Прагу, тем больше там останется живых людей.
И второе — танкам очень важно было замкнуть кольцо вокруг чешской столицы и повесить замок — из котла никто не должен выскочить.
Что же касается группы Горшкова — маленькой песчинки в общем потоке, то она выполняла ту же задачу, что и все: быстрее войти в Прагу.
Но пока они еще не одолели цепь Рудным гор — хоть малые были это горы, шириной всего пятьдесят километров, а длиной сто пятьдесят, а все равно за сутки их не одолеешь — тяжело. Много подъемов, серпантинов, петель, сбросов высот, на которых «доджи» корячатся, словно перегруженные мулы, ревут жалобно — сзади на них давят пушки, задирают торчком стволы, грозя перевернуться и накрыть людей, сидящих в кузовах.
Горы есть горы, даже такие несерьезные на первый взгляд, как Рудные. Интересно, кому после войны они будут принадлежать, Германии или Чехословакии, — горы расположены на границе двух государств, раньше их хотел проглотить фюрер, порыться там как следует, найти богатства несметные, но сейчас фюрера уже нет, а у побежденной Германии отбиты руки — не до рытья, не до копания, она вынуждена будет уступить. Если, конечно, этого захочет Чехословакия.
За три часа колонна одолела два перевала — цепь гор есть цепь гор. Единственное, что хорошо было, — солнышко, пробившись один раз сквозь сырую наволочь облаков, больше не покидало людей, светило от души, вызолачивало каменные макушки, вроде бы наваливающиеся друг на дружку, сплющенные, а на самом деле расстояние между ними было такое, что только орлам и одолевать.
Зимой тут рано ложится снег, весной долго не тает, держится, но сколько Горшков ни высматривал белые снежные поляны, так их и не увидел — значит, снега было мало, и он весь растаял. Либо был съеден прожорливыми горными туманами.
Из темной кудрявой зелени, ловко перемахнув через обочину, вынеслись два фазана, закурлыкали громко, любовно; Мустафа, дремавший за спиной капитана, вскинулся, захлопал руками, будто крыльями, но птицы ни на «виллис», ни на людей, сидящих в нам, даже внимания не обратили — непуганые были, бежали впереди машины: один фазан изгонял другого со своей территории, прочь от лакомых самочек.
— Товарищ капитан, можно я срежу их из автомата, — прокричал ординарец на ухо Горшкову, — сразу двоих?
— Отставить, Мустафа!
— Ну, товарищ капитан, это же такая вкуснятина — фазаны. Хрен она больше попадется.
— Я же сказал — отставить!
— Й-эх! — Мустафа недовольно рубанул рукой воздух. — Такая добыча!
Было в этом что-то несправедливое, даже подлое — подстрелить ослепших от любви птиц, нацеленных на жизнь, и Горшкову очень не хотелось, чтобы меткий Мустафа пальнул сейчас по фазанам. Он ведь не промахнется…
Мустафа — человек умелый, он даже сапожным ножиком либо простой отверткой может легко сшибить крылатую добычу, Мустафа — это Мустафа. Кстати, Горшков ни разу не видел, чтобы Мустафа сподличал — этого у него просто не было в крови, в характере.
А добыть фазана — это азарт, это лихость, это охотничье прошлое его предков, сидящее в нем, это что угодно, но только не подлость.
С подлостью на войне приходится встречаться также часто, как и в мирное время, может быть, даже чаще.
В Бад-Шандау к Горшкову подошел седой представительный немец, пригладил пальцами щеточку усов, украшавших его загорелое лицо — и где он только загорел, вот вопрос, — не на огне ли пожаров?
— Господин комендант, можно к вам обратиться?
— Конечно, можно.