Бросок на Прагу
Шрифт:
Капитан ощутил, что на горло ему легли чьи-то безжалостные пальцы, тугие, цепкие, сдавили, потом отпустили, снова сдавили и держали так до той поры, пока в висках и в затылке не появилось жжение. Людей этих Горшков будет помнить до конца дней своих.
А когда ляжет в гроб, то рядом с собою положит списочек, чтобы призвать ребят на том свете под свое крыло, вспомнить общее прошлое и испить из каких-нибудь лесных колокольчиков божественного нектара.
А земляк минусинский Юра Артюхов, корректировщик с оторванной ногой, как он живет ныне на гражданке? Нет бы кинуть письмишко на фронт, свернув тетрадочный лист треугольником, но старший лейтенант Артюхов как уехал в тыл с ранеными, так и пропал. Горшков не помнил уже, говорили ль они с земляком о делах «штрюцких», то бишь штатских, гражданских или нет, скорее всего, все-таки не говорили, и тот ничего не рассказывал ему ни о мирной жизни, ни о профессий своей, даже о Минусинске и то не рассказывал…
Впрочем, Горшков этот город немного знает, бывал там раньше. Даже городской музей посетил любознательный курганский школьник Ваня Горшков, долго там стоял в одном из залов около застекленной конторки, где была выставлена роскошная, малиновая куртка белогвардейского офицера с серебряными погонами, явно из дивизии Унгерна. На погонах, насколько он помнит, имелось три звездочки — значит, куртка принадлежала поручику. Но очень уж маленькая была куртка, могла налезть на плечи только какого-нибудь тщедушного гимназиста. Мог ли гимназист быть поручиком?
Вряд ли. Если он, конечно, не представлял царскую фамилию, А потом, что это за цвет такой — малиновый? В царской армии такого цвета не было даже у генералов какого-нибудь экзотического рода войск — куриного, кошачьего или у дивизии по борьбе с комарами — от этих кровососов в пору летних кампаний невозможно было даже железными латами прикрыться — залезали и под латы. Юра, Юра… Как тебе живется там, в твоем Минусинске?
Горшков, например, знал, что в Минусинске урождаются хорошие помидоры — бурые, с темной макушкой, огромные — недаром их называют бычье сердце, мясистые и сладкие. Надо полагать, что минусинские помидоры нисколько не уступают знаменитым астраханским…
Помяв пальцами виски, чтобы отогнать дорожную дрему, капитан достал планшетку, положил ее на колени, поводил пальцем по жесткому желтоватому целлулоиду, под которым находилась карта: сколько верст они одолели?
Выходило немного: километров тридцать пять пока. А как со временем? Со временем все было о'кей — они почти вошли в норму. Еще немного и все окажется в своей колее.
Интересно, как там чувствует себя молодой толстый подполковник в роли коменданта Бад-Шандау? Наверное, неплохо. А поскольку в город завезли целый грузовик проституток, то тут он уж точно развернется. Будет как сыр в масле кататься.
Если, конечно, на город не навалятся какие-нибудь рыжие эсэсовцы, которым надо прорваться на ту сторону Эльбы, к американцам.
Невольно вспомнился небольшой немецкий городок, в который разведчики влетели с ходу, без поддержки, а там — эсэсовцы. Немного, правда, их было, взвода полтора всего, но эсэсовцы всегда считались у немцев серьезной силой… И у нас считались. Отступать было поздно — разведчики сцепились с эсэсовцами — как на подбор здоровыми, брыластыми, плечистыми, откормленными, с могучими, поросшими густым волосом лапами.
Если бы дело происходило в поле, бой бы закончился быстро — фрицы перебили бы разведчиков, их было в три раза больше, но бой разгорелся в городе, где всегда можно укрыться, нырнуть за какой-нибудь выступ, скатиться в подвал, спрятаться за трубу, вообще обратиться в невидимку, — и эсэсовцы увязли в этом бою. И разведчики увязли.
Разведчикам это было на руку — вот-вот должна была подоспеть подмога, главное — продержаться до их прихода, а придут — там, глядишь, и пару фрицев удастся взять в плен, кое-что про планы немецкие узнать. Задача, ради которой стоило выдержать этот бой.
От взрывов гранат пыль со свистом уносилась вверх, едва ли не к самым облакам, потом долго неподвижным столбом висела в воздухе, стрельба оглушала — у прочно сложенных кирпичных стен была хорошая акустика. Спрятавшийся за обваленным парапетом эсэсовец дал по Горшкову очередь. Промазал — видать, очень торопился, пули раскрошили несколько кирпичей над головой Горшкова, мелкое твердое крошево сыпануло на него на плечи и руки, в кровь посекло одну щеку.
Хоть и дано было Горохову всего лишь одно мгновение, а он успел даже разглядеть стрелка. О размерах его можно было даже не говорить, он соответствовал мясной эсэсовской кондиции, рукава полевого мундира закатаны по локоть, лицо веснушчатое, потное, неприметное, а вот волосы были приметными — рыжие, как огонь, того глади, чего-нибудь подпалят. Горшков поспешно нырнул вниз, отер пальцами окровяненную щеку, качнул головой удрученно.
— Ладно. Молись, фриц, богу своему, пусть даст он тебе побольше здоровья, — проговорил он недобрым шепотом, снова отер кончиками пальцев щеку и, не выдержав, выматерился. — Поквитаемся!
С рыжим приметным немцем он столкнулся еще раз — на лестничной площадке полуразрушенного двухэтажного дома, похожего на контору какой-нибудь ремонтной фирмы. Горшков, отстрелявшись, заскочил в полутемный, заполненный сизой пороховой гарью подъезд, чтобы сменить диск в автомате, но сменить не успел: на него вдруг сверху, раздвинув космы гари, свалился тот самый огненно-рыжий гитлеровец. Автомат у немца тоже оказался пуст — ни одного патрона.
Но немец, видать, рассчитывал на свои физические возможности — здоров был невероятно, сдавил свои железные клешнявки на шее Горшкова так крепко, что у того перед глазами запрыгали электрические блохи, заскакали в разные стороны.
Замычал Горшков стиснуто: показалось, что сейчас он потеряет сознание. Попытался вывернуться — не тут-то было, немец навалился на него всей своей тушей и давил, давил, давил, скалился весело и безумно, сжав глаза в щелки и брызгаясь едким вонючим потом.
Нажима этой потной туши не выдержать — задавит, это Горшков засек внезапно начавшим мутнеть сознанием, рванул в сторону, но эсэсовец держал его в железном сцепе, ни влево, ни вправо не уйти. Горшков захрипел.
На свою беду эсэсовец решил опрокинуть его на пол, придавить еще сильнее, опрокинул, засипел довольно, Горшков выронил автомат, согнулся и, неожиданно поняв, где находится спасение, засунул освободившуюся руку рыжему между ногами, ухватил пальцами мешочек с двумя висящими в нем округлыми предметами и с силою стиснул. Запоздало подивился, что округлые предметы эти очень уж маленькие, как у какой-нибудь комнатной собачонки.
Эсэсовец ослабил хватку и заорал — здорово заорал, громко, будто пароход, который в шторм был посажен волнами на камни, — от такого крика у него, наверное, должна была лопнуть глотка, но не лопнула, в ней лишь образовался свищ, и крик сделался сиплым, дырявым. Горшков продолжал стискивать кругляши.