Бросок на Прагу
Шрифт:
Немцы покинули городок без боя, ни одного выстрела не сделали, — сожгли в большом костре кучу книг и бумаг и удалились, — городок можно было занимать.
Через час сюда вошел стрелковый батальон, — усталый, но довольный тем, что не надо было подставлять под пули свои головы, следом — две батареи артиллерийского полка. Разведчики же, пока суд да дело, решили заглянуть в действующий шинок, над которым висела кудрявая струйка дыма, — пропустить по чарке.
Старшим у разведчиков был Аверьянов — в прошлом бригадир садоводов из-под Ефремова, мужик обстоятельный, сообразительный,
Шинкарь, увидев разведчиков, расплылся в широченной, от уха до уха, улыбке, потыкал рукою в лавку: садитесь, мол, панове-граждане-товарищи-господа!
Ну, панове-товарищи и сели. Шинкарь быстро сообразил разведчикам закусочку — горячую, только что пожаренную кровяную колбасу, домашнюю, с чесночком, несколько маринованных огурцов, тарелку мягкого, недавно испеченного хлеба, — неплохо, однако, жил при фрицах шинкарь, затем середину стола украсил хрустальной посудиной с прозрачной, как слеза, влагой. Хорош был тот графинчик… Один из разведчиков немедленно подсунулся к нему, приподнял пробку за макушку-шишечку, восхищенно шмыгнул носом.
— М-да-а, — только и проговорил он.
Разведчики не выдержали, дружно грохнули:
— Что, до печенок прошибло?
— Глубже!
— Наливай! — скомандовал Аверьянов.
Холодную, радующую глаз жидкость разлили по стаканам. Шинкарь услужливо подал алюминиевые, украшенные витиеватым растительным рисунком вилки с изогнутыми ручками — самый раз был «струмент» под кровяную колбаску.
Все выпили до дна, Аверьянов только половину, спиртным он увлекался не очень, мог вообще обходиться без алкоголя, даже примерзая к стенке окопа в лютую пору, когда, кажется, только водка и спасала людей, поставил стакан на стол, подхватил горбушку мягкого хлеба и затянулся дивным, памятным с детства духом ржаной черняшки. На глазах у Аверьянова даже крохотные слезки выступили — вспомнилось прошлое.
— Чего, старшой, до дна не допил, — поинтересовался один из разведчиков, — оставил чего? На завтра, что ль?
— На завтра, — спокойно кивнул в ответ Аверьянов.
— Да он вообще не по этой части, — пояснил кто-то.
— А по какой?
— Об этом старшой расскажет сам. Наливай по второй!
Так и шел незатейливый мужской разговор за деревянным, чисто выскобленным столом в шинке — слишком давно не были бойцы в подобных заведениях, слишком редко выпадала на их долю домашняя еда, а такая лакомая штука, как жареная кровяная колбаса была тем самым блюдом, которое фронтовой повар никогда ни за что не приготовит, не дано просто… В общем, расслабились мужики.
Потом стало происходить нечто невероятное, страшное: один из разведчиков неожиданно схватился за голову, сжал ее руками и хрипло, со срывающимся дыханием прошептал:
— Не могу!
— Что с тобой? Перебрал?
— Нет, не перебрал.
— Тогда чего не можешь?
— Воздуха нет, дышать нечем. И перед глазами все плывет. Туман какой-то…
— И у меня перед глазами туман, — пожаловался угрюмым тоном второй разведчик, — не пойму, в чем дело…
— Может, газы? — неуверенно предположил кто-то. — Немцы могли пустить газы.
— Не могли. Исключено.
— А у меня вместо одного шинкаря — целых четыре, — слабым голосом проговорил третий, потянулся к автомату, но взвести затвор и выстрелить не успел — потерял сознание и ткнулся головой в стол.
Следом за ним откинулся на спину второй разведчик и с грохотом полетел на пол. Происходило что-то непонятное, неведомое, неконтролируемое, страшное, потустороннее, сатанинское, словно бы над людьми нависла смерть.
Собственно, так оно и было. Через десять минут четверо разведчиков были мертвы — у каждого из них остановилось сердце, а один — сельский житель Аверьянов, ослеп.
Он-то и рассказал Горшкову, что произошло. Стали искать шинкаря, но тот исчез бесследно, словно бы провалился сквозь землю — был человек, и не стало его, унесся в преисподнюю. Горшков даже лицом почернел: нечасто случалось такое — потерять сразу пять человек. Причем когда теряешь бойца, с которым и хлеб делил, и последнюю щепотку соли, и в одном болоте от немецкой погони прятался, и спал под одной плащ-палаткой — обязательно кажется, что потерял родного человека. И вообще — расстался с самим собою.
А тут сразу пятеро — лучших.
Горшков вызвал к себе Мустафу, попросил его неожиданно униженным тоном:
— Мустафа, найди мне этого шинкаря. Пожалуйста!
Мустафа понимающе наклонил голову:
— Я найду его, товарищ капитан. Мне самому интересно посмотреть этому человеку в глаза.
— Да не человек он!
Через три дня Мустафа принес командиру смятый, с загнувшимися краями польский паспорт, произнес коротко:
— Вот!
Горшков взял паспорт в руки, развернул. С фотографии на него смотрела отдутловатая физиономия с темными мешками, образовавшимися от возраста под глазами. Обычное, очень обычное, совершенно рядовое лицо.
— Это он?
— Он, — сказал Мустафа.
— А чего живым не взял? Не удалось?
— Отстреливаться начал, гад, — ординарец показал Горшкову перевязанный палец, — такой меткий оказался, что отстрелил мне ноготь.
Редкое ранение. Горшков кивнул ободряюще — и не такое, мол, видывали, — достал из вещмешка бутылку трофейного коньяка.
— К ордену представить тебя, Мустафа, не в моей власти, но награду ты заслужил. Держи!
Мустафа подкинул бутылку в руке, поймал ловко.
— Так мы ее вместе и разопьем, товарищ капитан. В коллективе.
— Мустафа, поступай как знаешь.
— Приглашаю, товарищ капитан.
— По тридцать граммов на человека? — Горшков не выдержал, хмыкнул.
— Обижаете, товарищ капитан. Вы слишком плохо думаете о своих подчиненных. — Мустафа вновь, веретеном, запузырил бутылку в воздух, искусно изловил ее и звучно чмокнул в донышко. — Ах ты моя милая!
Славно они тогда посидели. И горько — ведь это были поминки. Мустафа до сих пор вспоминает вкус того трофейного коньяка — капитан взял его в подвале дома, где располагался штаб горного полка. Наверное, коньяк был из запасов самого оберста, командира полка, пил он его только сам и не предлагал своим подопечным-скалолазам.