Бросок на Прагу

Поволяев Валерий Дмитриевич

— Есть с Богом! — Петронис оглядел бойцов, выделенных ему капитаном, остался доволен, повел головой вниз, в сторону долины. — За мной!

— А автомат? — напомнил ему Горшков.

— Да-да, — Петронис выдернул из «виллиса» свой автомат. — Вперед! — Ловко перемахнул через каменный барьер и по звонко шуршащей осыпи заскользил вниз, навстречу немецким парламентерам.

Вернулся Петронис через двадцать минут, потный, с возбужденным взглядом — глаза у него были явно не северные, чужие, наверное, какой-нибудь заезжий оставил ему такие

в наследство, совсем не литовские — сочно-карие, темные, — зубы были недобро стиснуты.

— Ну чего? — спросил Горшков. — Отказались сдаться?

— Отказались.

— Ну и хрен с ними… — Горшков ожесточенно мотнул головой. — Пусть пеняют на себя. Фильченко, где ты?

Фильченко ковырялся в откатном механизме пушки, которая чуть не укатилась в пропасть. Услышав капитана, промокнул руки тряпкой и, гулко топая сапогами, понесся к Горшкову:

— Здесь я!

— Заряжай, земляк! — велел ему Горшков. — Будем трамбовать врага дальше. — И когда Фильченко бегом кинулся к орудиям, одобрительно покивал, жесткое лицо его распустилось, помягчело — хорошо работали пушкари, потом, понизив голос, спросил у переводчика: — А чего, собственно, хотели фрицы? — Подвигал из стороны в сторону подбородком, будто пропустил удар чьего-то крепкого кулака, избавлялся теперь от боли, лицо у капитана вновь сделалось жестким, он посмотрел на наручные часы: — А Берлин-то, поди, уже взяли?

— Огонь! — тем временем по-мальчишески горласто, звонко скомандовал Фильченко, — голос у него отошел, — опечатал кулаком воздух, орудия отреагировали на команду дружным залпом, от грохота его даже воздух, кажется, сместился, понесся куда-то в сторону, на зубах у капитана захрустел песок.

Откуда он взялся здесь, береговой песок, спутник морей и крупных рек?

— Так чего они хотят, фрицы-то? — повторил Горшков свой вопрос.

— Чтобы мы их беспрепятственно пропустили на запад, к американцам. Взамен обещают не трогать нас.

Капитан хмыкнул:

— А больше они ничего не хотят?

— Нет, товарищ капитан.

— Раз не хотят, то мы их в этой долине и положим. — Капитан на манер Фильченко вскинул кулак и резким движением опечатал воздух. — Чего захотели, галифе дырявые, — пропустить! Лучше бы дырки в штанах заштопали. А личный телефон американского генерала не спрашивали?

— Нет, не спрашивали, — без тени юмора ответил Петронис.

— Огонь! — тем временем вновь выкрикнул Фильченко, земля под ногами дрогнула, а с небольшого слюдянистого гребешка, поблескивавшего кварцевыми прожилками, вновь посыпалась крошка.

— Пранас, Пранас… — Горшков выплюнул изо рта песок, растер пятно сапогом. — Хороший ты все-таки человек, Пранас Павилович Петронис.

— А почему я должен быть плохим? — Петронис, похоже, не понял капитана, взгляд у него сделался озадаченным: действительно, почему он должен быть плохим человеком?

— Пранас, у русских так положено говорить, если они к кому-то хорошо относятся… Так выражают доброе отношение.

— Странное дело, — недоуменно проговорил Петронис, — на конюшне поросенок, а в стене два гвоздя. Такая логика?

— Примерно такая.

Внизу, в городской нарядной долинке, раздался запоздалый взрыв — видать, пламя, которое не могли удержать, подобралось еще к одной цистерне, пожевало ее немного, и бензин воспалился.

Черный жирный дым, повисший над головой длинной немецкой колонны, прибило к земле, взвихрило смерчом и накрыло башни танков, сплошь накрыло, ничего не стало видно: ни машин, ни людей. В беспорядочно скомканных космах дыма заблестели полоски огня, они то появлялись, то исчезали.

— Вот и пусть фрицы хлебают фирменное блюдо. — Горшков неожиданно сочувственно кивнул. — Сами же и заказали… Наше дело — только приготовить.

За первым взрывом последовал второй, мигом смел черные дымовые лохмы с машин, Горшков невольно поморщился — не хотел бы он оказаться там.

— Огонь! — снова прокричал Фильченко, с соседнего гребня, в срезах которого таинственно посверкивали вкрапления слюды и кварца, опять посыпалась крошка, затем вылезло несколько угловатых камней, с глухим зловещим стуком укатились в проделанную дождями и снегом ложбину.

Семидесятишестимиллиметровка опять закапризничала — подпрыгнула во второй раз и сломала плиту, на которой стояла, камень оказался хрупким, угловатые молнии-разломы проворно побежали по его телу.

— Публика, держи пушку! — закричал Фильченко.

На орудии сразу повисло четыре человека.

— Вона, даже «додж» не смог сдержать, — удивленно пробормотал кто-то.

Пушку вновь, кряхтя и поругиваясь, оттянули назад, водителю «доджа» чуть не надавали по шее — для профилактики, — чего не сумел удержать машины на тормозах?

— Может, ее к камням привязать? — предложил кто-то.

— Кого, пушку или машину?

— Пушку, балабол.

— Заряжай! — привычно скомандовал Фильченко, когда улеглась суматоха, прочистил горло — тяжелая это работа — тащить из болота бегемота и подавать команду «Огонь!».

Внизу, раздвинув завалы из нескольких машин, зашевелились танки, заревели моторами, перевернули вверх гусеницами какое-то длинное сооружение, очень похожее на передвижной понтон — неужели фрицы волокут его к Эльбе, чтобы переправиться на нем на ту сторону? Горшков усмехнулся ядовито, придержал усмешку пальцами: не к месту она.

— Как бы они не прорвались сюда, к колонне, — обеспокоенно проговорил Петронис.

— Не прорвутся, — убежденно произнес капитан, — там Пищенко. Он не даст им развернуться.

На край понтона вскарабкались, неуклюже тряся стволами, два танка, дали жидкий залп — снаряды взорвались на полсотню метров ниже дороги, на которой остановилась колонна Горшкова, выше фрицы бить не могли, стволы не задирались — это хоботы у слонов задираются как хотят, а стволы у орудий нет, для этого нужны были зенитки.