Брожение
Шрифт:
— Поэтому вам нравятся и Неаполь и Кроснова, — сказал он совсем тихо.
— И Неаполь и Кроснова красивы по-своему.
— Н-да! — И он стал раскачиваться.
— Италия восхитила меня прозрачностью воздуха, спокойной красотой, неразделимой связью искусства и природы. Впрочем, я там впервые осознала глубокую радость бытия.
— Н-да! — протянул он снова.
— А здесь я ее никогда не чувствую: иду ли я лесом, полем — мне всегда тяжело и горько, даже когда спокойно на душе, здесь во всем видишь следы какого-то отчаяния, страха, борьбы. А там жизнь
— Н-да! — в третий раз произнес Витовский, приподняв на этот раз голову.
Янка, раздраженная его тоном, круто повернулась к нему, но ничего не успела сказать — вошел Анджей.
— Вот мы и собрались вместе, как я хотела, — сказала Ядвига.
— Только близкие, — добавил Витовский.
— Я еще не вправе причислять себя к близким, — ответила Янка.
— Мы вас причисляем — Анджей давно уже наш друг.
Анджей подсел к Витовскому. Янка встала, взяла Ядвигу под руку, и они стали прохаживаться по комнате, прижавшись друг к другу и разговаривая вполголоса.
Внесли лампу. Одна часть комнаты наполнилась зеленоватым светом, другая — бледным, матовым.
— Я вас полюбила уже по рассказам мужа и давно хотела познакомиться с вами, и вот эта минута наступила.
— Ты сегодня выглядишь очень счастливым, — заговорил Стефан.
— Я в самом деле счастлив, знаешь…
— Хочешь перечислить все элементы своего счастья? Оставь! Достаточно мне взглянуть туда, — он указал головой на Янку, — чтобы увидеть больше, чем ты сможешь рассказать. — Губы у него задергались, и в глазах появился холодный блеск то ли неприязни, то ли ревности. Он долго вглядывался в лицо Анджея, сидевшего перед ним на низком кресле, вглядывался почти с гневом, и наконец сказал:
— У тебя лицо довольного жизнью, спокойного человека.
— Да, я спокоен, меня даже удивляет, что после стольких бурь во мне все сразу утихомирилось.
— Счастье — целебный бальзам, врачующий бури ума и сердца.
— Знаешь, иногда ночью я встаю, чтобы заглянуть к ней, — мне даже не верится, что она у меня под крышей.
— И, найдя ее спящей, ты, конечно, преклоняешь колени перед кроватью и долго всматриваешься в дорогие черты.
— К чему ирония? — прошептал Анджей с упреком.
Витовский не ответил: злоба приковала его к креслу, раскачиваясь на его полозьях, он до крови прикусил губу и лишь с трудом успокоился. «Какое мне дело до того, любят ли они друг друга, счастливы ли?» — думал он и в то же время чувствовал, что это ему далеко не безразлично.
— Жена не скучает в Кроснове? — спросил он снова, не в состоянии уйти все от той же темы.
— Что ты говоришь! Как можно скучать через три месяца после свадьбы?
— Н-да, ты прав: три месяца для счастливых душ — срок невелик.
Анджей внимательно посмотрел на него, а Витовский меж тем следил за Янкой; глаза их встретились, ему оспомнилась минута расставания на станции, перед отъездом Янки и Анджея в Италию. Он сдвинул брови и принялся раскачиваться. Странная мысль
— Я думаю, нам будет легко друг с другом, — говорила Ядвига Янке. — Много ли надо человеку? Душевное спокойствие и два-три добрых друга, на которых можно положиться в трудную минуту.
Она говорила долго, искрение, раскрывая свою чистую душу, свои мысли и мечты, возвышенные альтруизмом, верой в добро и справедливость.
Сначала Янка слушала невнимательно — взгляд Витовского тревожил ее, но потом она увлеклась и, всматриваясь в прелестную головку Ядвиги, словно окруженную ореолом святости и доброты, стала вникать в смысл ее речи. «Знает ли она об анонимном письме? — вдруг подумала Янка. — Известно ли ей, кто я?» В глубине души она впервые почувствовала боль от сознания своего ничтожества в сравнении с этой святой женщиной. Она больше не слушала, вспоминая свое прошлое и сравнивая его с жизнью Ядвиги. «Кто такая я?» Эта мысль неотступно терзала ее. Она отпустила руку Ядвиги и села, помрачнев от гнетущих воспоминаний.
— Что случилось? — спросила Ядвига заботливо и ласково.
— Ничего, я просто немного устала. — Янка опустила голову, боясь, как бы та по глазам не прочла ее мысли: румянец нестерпимо жгучего стыда покрыл ее лицо.
Вскоре перешли в столовую, похожую на трапезную средневекового монастыря — так она была сумрачна и так заставлена громоздкими буфетами.
Вокруг царила тишина. Прислуга подавала молча. Десятки свеч в больших бронзовых канделябрах тлели уныло, освещая лишь часть комнаты: буфеты и сводчатый потолок с резко очерченными гранями, похожими на лапы огромного паука, тонули в сумраке.
Разговор постепенно оживился. Молчала только Янка: ей было грустно и тяжело. Она смотрела то на лица сидящих, которые ей улыбались, то на белую скатерть, заставленную сверкающим хрусталем и серебром, то на глубокие ниши разноцветных окон, в которые светил месяц и бросал на каменный пол длинные полосы бледных разноцветных лучей. Потом она снова погружалась в себя и задавала один и тот же вопрос: «Известно ли ей, кто я?».
Когда они прощались, Янка заметила, каким недружелюбным, ироническим взглядом смерил Витовский ее и Анджея. Этот взгляд задел ее: она хотела сказать ему что-то, но не успела, он подал ей руку и повел к бричке.
— Чудесный вечер, не правда ли? — заметила она, чтобы только сказать что-нибудь, и указала на месяц, разливающий серебряные полосы света по дрожащей воде канала и удлиняющий тени пихт.
— Чудесный! Вы находитесь в стадии величайшего счастья, поэтому вам кажется все прекрасным, даже такой банальный вечер с луной, озером и старым замком. Жаль, вы не рисуете: можно увековечить его акварелькой. Панна Ясиновская уже воспела это в дюжине сонетов.
Янка отвернулась, а он пожалел о своем сарказме — прощаясь, усиленно искал ее взгляда, но она на него так и не посмотрела.