Брожение
Шрифт:
— И маслом растапливает печку, — жалобно вставила старуха.
— А ты помолчи, старуха! — крикнул Гжесикевич, подбодренный выпитой водкой и воцарившейся за столом тишиной. — Вы только и делаете, что гуляете да читаете заграничные книжки, а дом вам нужен как прошлогодний снег… Молчи, старуха, я хочу говорить, я здесь хозяин! — И он стукнул кулаком по столу.
— Что это значит? — гневно спросила Янка; старик немного смутился. — Где я? У себя дома или в гостях? — спросила она вызывающе.
— Они мои
— Вот ты какой, сынок! Бодаться уже начал! Правду говорила Юзька: как только я запишу на тебя имение, сразу приберешь нас к рукам. Так вот ты какой, сынок, разрази меня гром.
— Успокойся, отец, иди лучше проспись.
— Это ты со мной так разговариваешь, сынок? Со мной, с паном помещиком, а?
Янка ушла и заперлась у себя; долго еще долетали до нее отголоски ссоры и уговоры старухи. Хватит с нее, каждый день попреки, скряжничество, постоянный контроль, хамство, эти потрескавшиеся тарелки и блюда, подаваемые к столу, чтобы сберечь новые, — все это стало внушать ей отвращение; хотелось сейчас же все бросить и уехать куда-нибудь. Перед лицом этих грубых людей с их плоской, мелочной жизнью Янка чувствовала всю свою беспомощность. Она ходила по комнате, не зная, что предпринять. У нее возникали тысячи проектов, и тут же все рассыпалось. Наконец она позвонила.
Появился Бартек в одной рубашке, даже без куртки.
— Позови хозяина. Как ты одет?
— Старый хозяин побил меня палкой и велел снять ливрею.
— Позови хозяина, — повторила Янка, а про себя подумала: «Хорошо, теперь мы поговорим. Вот оно, замужество, и я вынуждена все сносить от этих хамов, я, я!»— без конца повторяла она, теребя кружево халата; в ней росло негодование.
Вошел Анджей и молча сел.
— Я звала тебя, у меня срочное дело.
— Конечно. Иначе ты не пожелала бы меня видеть. — Он говорил резко, и в глазах его светились гнев и упрямство.
Задетая его тоном, Янка немного охладела.
— Я слушаю, говори, — он взглянул на часы.
— Если ты спешишь, я не задерживаю тебя! — воскликнула она в запальчивости.
— Да, но у меня есть еще возможность выслушать все, что ты мне собираешься сказать.
— Я хотела тебя спросить, как мы будем жить дальше, — начала она после долгого молчания.
— Все зависит от тебя, ты здесь хозяйка — как скажешь, так и будет.
— Однако твои родители считают каждый кусок хлеба и относятся ко мне как к чужому человеку.
— Ты действительно им чужая и хочешь сама быть чужой; мы интересуем тебя не больше, чем эта мебель, — он толкнул ногой стул; долго накипавшая горечь обиды вырвалась наружу. — Ты замкнулась
— О нет! — воскликнула Янка, задетая за живое его тоном.
— Ты смотришь на всех свысока, но почему? Не потому ли, что мы тебя слишком любим?
— Я ни на кого не смотрю свысока, ты лучше понаблюдай, как обращаются со мной твои родители!
— Чепуха, не обращай внимания на то, что они говорят.
— Но это оскорбляет меня! — вспылила Янка, выведенная из себя его спокойным тоном.
— Найти выход можно, родителей не заставишь молчать — они простые люди и не привыкли скрывать того, что думают. Поэтому надо взять в свои руки управление хозяйством. Впрочем, если хочешь, мы можем отделиться от них; они вернутся во флигель, и ты не будешь их видеть, раз тебе это неприятно. — В его голосе звучал упрек.
Она смотрела на него, уязвленная в самое сердце его словами, и страдала, видя его беспокойный, выжидательный взгляд. От накипевшей в ней боли она не могла говорить.
— Спокойной ночи! — сказал он, не дождавшись ответа.
— Ты уходишь? — тихо спросила она.
— Уже первый час.
— Уходишь так, словно сердишься… — проговорила она. Ей захотелось извиниться перед ним, сказать ему такое слово, которое сможет развеять всю скопившуюся у него неприязнь, но ничего не приходило ей в голову.
— Нет, что ты, мне не за что сердиться на тебя! Я просто плохо себя чувствую. — Он сдавил виски и вытер вспотевший лоб.
— Ты болен? Или, может быть…
— Может быть… — шепотом повторил он и так странно посмотрел на нее, что она вздрогнула и села около лампы; сердце у него быстро оттаяло, ожесточение пропало. Ему безумно захотелось снова слышать ее голос, обнять ее и расцеловать это бледное, прекрасное лицо и гордые, упрямые губы.
— Яня, — сказал он робко, умоляюще, — прости меня за все это. Видишь ли… — Он смолк, а она, глядя на него, ждала, что будет дальше; ей хотелось помочь ему и сказать что-нибудь, но она не могла. Стало так тихо, что было слышно пение петухов и ропот деревьев. Анджей постоял еще немного в ожидании и вышел.
Когда захлопнулась дверь, Янка пришла в себя, но Анджея уже не было.
— Чего я хочу? Чего я хочу? — воскликнула она с болью в голосе.
XXIII
На другой день, еще до утреннего чая, к ней пришел Бартек, раскрасневшийся, с отчаянной решимостью в глазах, и бросился в ноги:
— Смилуйтесь, барыня, избавьте вы меня от ливреи и от лакейской должности, а то я совсем дураком стал. Одно только прислуживание у стола — и то может до смерти уморить человека. Смилуйтесь, барыня! — повторил он.