Брожение

Реймонт Владислав

— Вы знаете Гжесикевича?

— Давно, — ответила Янка и помрачнела.

Залеская спохватилась, поняв, что опять причинила Янке боль. Она подсела к секретеру, нацарапала несколько строк на лиловой бумаге, вышла на кухню, отослала Анусю с запиской и, вернувшись, принялась болтать снова. Временами она умолкала, задумывалась, бросала взгляд в окно, заглядывала в соседнюю комнату, чтобы удостовериться, что муж еще спит, вздыхала, пересаживалась с одного стула на другой, нигде не находя себе места, ела конфеты.

— Знаете, в Варшаве осень не так ужасна. Интересно, носят

ли там еще фигаро?

— Не знаю.

— Концертный сезон уже начался. Ах, эти среды в Музыкальном обществе!

— Вы бывали там часто?

— Не пропускала ни одной! А эти премьеры в «Розмаитостях», [5] концерты в «Швейцарской долине» [6] и тысячи других удовольствий, которые может дать только город. А эта артистическая атмосфера, в которой так легко дышится, вся эта жизнь удивительная, иная. О боже, боже, куда все исчезло? Где то время?

5

Rozmaito'sci — всякая всячина (польск.). Так назывался один из лучших варшавских театров того времени, основанный в 1829 году.

6

«Швейцарская долина» — сад с зимним концертным павильоном. Место маскарадов и увеселительных, празднеств тогдашней Варшавы.

Янка иронически улыбнулась: она уже знала, какова эта артистическая атмосфера и иная жизнь.

— Пани Осецкая с племянницей! — доложила Ануся.

— Проси, проси! — засуетилась Залеская и, не зная, что делать, побежала к мужу:.

— Геня, Геня! — зашептала она ему на ухо, краснея от страха. — Муженек мой золотой, вставай, приехала пани Осецкая! — И она начала тормошить его.

— К черту баб! Чего надо этой старой ведьме? Не дают даже поспать! — крикнул тот вскакивая.

— Генюсик, не сердись, мой золотой, мой милый! — лепетала, почти плача, Залеская. Повиснув у мужа на шее, она нежно, по-кошачьи ластилась к нему, заглядывала тревожно в глаза, как собачонка, которая боится, что ее вот-вот ударят.

Залеский оттолкнул жену, схватил подушку и выскочил в детскую. Залеская поспешила навстречу помещице.

— Как вы добры, пани Осецкая, как добры! — Залеская крепко поцеловала ее. — Зофья, как твое здоровье? — обратилась она к девушке в коротеньком платьице и матросской фетровой шапочке. — Панна Янина Орловская! — представила она Янку. — Ануся, возьми у паненки пальто.

— Тише, дети! — прикрикнула она на стайку ребятишек, которые со всех сторон облепили Осецкую. — Прошу ко мне!

— Стефочка, пусть ваша прислуга займется лошадью, мы приехали одни, совсем одни, без кучера! — прогремела Осецкая могучим басом и тяжело опустилась в кресло.

— Ануся, дай коню овса! Ведь кони едят овес, не правда ли?

Осецкая захохотала во все горло, да так раскатисто, что даже лошадь заржала ей в ответ у подъезда.

— Ох, дитя ты мое, ну подойди, дай я расцелую

тебя. Какое чистосердечие, какая наивность! Раз я говорю — наивность, значит, наивность, — прогудела она, — так, будто ей возражали.

— Ануся может не ходить — я займусь лошадью, — произнесла Янка, надеясь таким образом поскорее улизнуть от Залеской.

— О, чудесно, моя золотая! Только, право же, не знаю, найдется ли здесь овес; вы вернетесь непременно, не так ли? Я вас очень прошу, очень.

Янка пообещала и вышла.

— Это не та ли Орловская, которая играла в театре и месяц тому назад пыталась отравиться? Об этом писали в газетах, я сама читала, — добавила Осецкая, краснея от возмущения.

— Да, та самая, очень смелая женщина.

— Смелая женщина, смелая женщина! — подхватила Осецкая, и злая усмешка скользнула по ее красивому лицу. Поседевшие волосы составляли неприятный контраст с ее большими черными, полными жизни глазами. Губы и кожа лица были еще на редкость свежими и молодыми.

Янка вскоре вернулась, и завязался шумный разговор о пустяках. Залеская угощала конфетами и подсаживалась то к одной, то к другой гостье, и каждой по секрету шептала на ухо несколько слов. Осецкая поглядывала на Янку. Янка почувствовала эти полные любопытства взгляды и подняла голову; глаза их встретились. И тут на Янку напал какой-то необъяснимый страх, она задрожала: глаза Осецкой пронизывали ее насквозь, следили за ее малейшим движением.

— Вам не скучно в деревне? — спросила Янка Зосю.

— Нет, — ответила та коротко и смущенно посмотрела на тетку, спрашивая взглядом — должна ли она отвечать на вопросы; но Янка уже ничего не спрашивала, она никак не могла собраться с мыслями: зычный голос Осецкой раздражал ее, цепкие, бегающие глаза смущали. Она мучилась, как птица, которую гипнотизирует гремучая змея. Не было сил подняться и убежать, а ей хотелось это сделать. В ушах зашумело, волна крови прилила к мозгу. Янка так ослабела, что, казалось, вот-вот упадет в обморок. С ней еще никогда не случалось ничего подобного. Ей стало страшно. «Я больна», — подумала она, потирая себе виски.

— Где же Геня? — протрубила Осецкая.

— Вероятно, на службе…

— Неправда. Папа спит! — со злорадством заявила молчавшая до сего времени Хеля.

— Да… быть может… не заметила, — оправдывалась Залеская, укоризненно глядя на дочь.

— Разбуди, сыграем небольшую партию: ну, раз говорю — небольшую, значит, небольшую! Вы играете в преферанс? — спросила Осецкая Янку.

— Нет, — с трудом ответила Янка. Ей было дурно.

— Жаль. Мой покойный муж, царство ему небесное, говорил, что это одна из самых приятных игр, а для меня она, к сожалению, единственное удовольствие со дня его смерти, да, единственное удовольствие для бедной, одинокой вдовы. Ну, раз я говорю — единственное, значит, единственное, — повторила она с рыданием в голосе и оперлась на столик так, что тот затрещал; из ее глаз неожиданно потекли слезы, похожие на огромные капли жира.

— Тетушка, успокойтесь, тетушка!

— Вы же знаете, как вам вредит всякое волнение, — уговаривала ее Залеская.