Брусчатка
Шрифт:
Я познакомился с Татьяной Сергеевной еще будучи студентом, в 1938 году, и начал с того, с чего начинали свое знакомство с ней все мужчины — влюбился в нее. Когда это чувство прошло, осталась на десятилетия, до самой ее кончины, прочная и доверительная дружба, даже в течение длительного времени полевых археологических работ в одной или в соседних экспедициях. После моей женитьбы мы дружили семьями, и моя жена работала у нее в экспедиции и сняла о ней и о ее работе очень хороший документальный научно-популярный фильм, который многократно демонстрировался на различных конференциях и конгрессах и в сокращенном виде вышел на широкий экран…
…Конец этой семьи был ужасен. Сначала от рака крови — лейкемии — умер Иван Яковлевич. Затем от рака с метастазами по всему телу в страшных мучениях скончалась Татьяна Сергеевна. Вера Сергеевна, ненадолго пережившая единственную дочь, после смерти ее находилась почти все время в полубезумном состоянии от горя. Семья снова собралась вместе на старом Новодевичьем кладбище…
Но это было уже в конце семидесятых
Осенью 1938 года моего друга и однокурсника Шуру Монгайта и меня пригласил к себе наш учитель Артемий Владимирович Арциховский на вечеринку, посвященную окончанию сезона полевых археологических работ.
— Будут начальнити этспедиций, (буквы «к» и «г» он не произносил), — пояснил он, — мужчины и только одна остальная (слово «женщина» он без самой крайней необходимости тоже не произносил — видимо из идейных соображений), но достойная.
Мы очень обрадовались и пришли задолго до начала вечеринки, чтобы помочь ему накрыть стол. Арциховский жил в Кречетниковском переулке, неподалеку от Смоленской площади в красивом старинном доме, просторные квартиры которого после революции были превращены в коммунальные. Он занимал одну комнату, но огромную (примерно 40 квадратных метров), в которой находились его сиротская кровать и несколько книжных шкафов и стульев, а посередине возвышался большой письменный стол. В центре стола красовался старинный чернильный прибор: темно-серая мраморная доска на бронзовых ножках и две таких же мраморных фигурных чернильницы, с бронзовыми крышками. Незадолго до этого Арциховский блестяще защитил докторскую диссертацию на тему "Древне-Русские миниатюры как исторический источник", и мы с Шурой недорого купили на Тишинском рынке эту чернильницу и преподнесли ее шефу по поводу успешной защиты. Арциховский подарку очень обрадовался и сказал нам, что он налил в одну чернильницу «трасные», а в другую — зеленые чернила и будет ими записывать в специальную книжку только гениальные мысли. Через некоторое время мы спросили Артемия Владимировича записал ли он что-либо в заветную книжицу. Он ответил, что записал, и много, потому что зеленые и красные чернила это стимулируют. Однако когда мы попросили его прочесть, он отказался, пояснив, что сейчас еще рано, что только время может показать действительно ли мысли «дениальные» и действительно ли вино хорошее, а "тат может отазаться, что и мысли — чушь собачья, и вино — бурда".
Пришлось смириться. Однако чернильница по-прежнему красовалась посередине стола. Но теперь ее пришлось "отправить в ссылку" — на подоконник, мы с Шурой принялись накрывать.
Боже, что это был за стол!
Бутылки разной формы, цветов и размеров со всевозможными видами выпивки; черная и красная икра в глубоких хрустальных вазах со столовыми ложками в каждой; нарезанная большими кусками, целая севрюга горячего копчения; копченые же угри и миноги, разного сорта ветчины и колбасы; черные и зеленоватые оливки; огромная фаршированная щука; жареный поросенок со всеми полагающимися к нему аксессуарами; заливной поросенок (последние три блюда, как мы потом узнали, специально приготовила сестра Арциховского); яблоки и груши необыкновенных размеров, вкуса и аромата, продолговатые дыни, какие-то длинные, тугие, тоже очень ароматные коричневые жгуты — вяленая дыня, (Сережа из «Ты-зыл-Тумов» привез, как туманно пояснил нам учитель), и множество другой снеди. У нас, еще несколько лет назад стоявших в длинных очередях за осклизлым черным карточным хлебом, да и сейчас не так уж избалованных на студенческих пайках, глаза разбежались. Но вскоре стали собираться гости, и тут уж нам с Шурой стало не до еды.
Вот вошел и сразу как бы заполнил собой комнату высокий громкоголосый человек в синем костюме и желтых кожаных до колен крагах, которые раньше я видел только в кино и на картинках.
— Сердей Владимирович Тиселев, — представил его нам Арциховский, — лучший специалист по археологии Южной Сибири, Алтая и Тувы.
Киселев захохотал громовым хохотом и густым басом проворчал, ухмыляясь во весь свой большой рот с крепкими рельефными губами: "Ну, ты и скажешь, Тема, — лучший! А где другой, не лучший?" — на каковое замечание, впрочем, наш учитель и ухом не повел. А мы любовались Киселевым. Лицо его с большими и грубыми чертами, изрезанное морщинами, на первый взгляд казалось даже свирепым, но стоило приглядеться, как сквозь неровную сетку морщин отчетливо проступали ум, доброта, насмешливость и, главное, страстная заинтересованность жизнью. Не успели мы рассмотреть Киселева, как вошел новый гость. Он был тоже высокого роста, широкоплечий, в гимнастерке, перехваченной в тонкой талии узким кавказским ремешком. Лицо с очень правильными красивыми чертами было темно-коричневого цвета и на нем особенно выделялись довольно большие, пшеничные, лихо закрученные на концах усы.
— Сердей Павлович Толстов, лучший специалист по археолодии Средней Азии, — представил его наш учитель.
Толстов принял это представление как должное, крепко пожал нам руки, присел к столу, налил и тут же выпил стопку водки.
А нас с Шурой Арциховский представлял так же однообразно:
— Мои ученити, — и тут он называл наши имена, отчества и фамилии.
Но вот вошли сразу несколько гостей. Горбоносый, тонкими чертами, необыкновенно приветливый и Деликатный Алексей Петрович Смирнов — специалист По археологии Среднего и Нижнего Поволжья, естественно тоже «лучший»; ’’лучший специалист по палеолиту"- невысокий, простоватый на вид, но с явной хитринкой на бледном широком лице, украшенном небольшой бородкой и усиками — Михаил Вацлавович Воеводский; еще один — невысокий, но словно стоящий на ходулях, также с бородкой и усиками, необычайно, как-то ненатурально церемонный — Владимир Дмитриевич Блаватский. Этот "лучший специалист по античной археолодии" был на несколько лет старше остальных — ему было сильно за сорок. Бориса Александровича Рыбакова — лысоватого, с большим вислым носом и горевшими карими глазами, наш учитель еще летом в Новгороде представил как "лучшего специалиста по славянской археолодии". Но тут пришла Татьяна Сергеевна Пассек, и я уже надолго перестал замечать кого-либо, кроме нее. Я уставился на нее, и только сознание того, что это невежливо, заставляло меня на время отводить взгляд. Сразу после ее прихода Артемий Владимирович провозгласил: "Прошу к столу!
Это, впрочем, было совершенно излишне — все и так давно сидели за столом, да и негде больше было сидеть в этой комнате, разве что на кровати.
Когда рюмки наполнили, Арциховский громко провозгласил: "Архо!"
Торжественно чокнулись и выпили. После этого тосты следовали один за другим, перемежаясь рассказами о наиболее важных открытиях, сделанных в экспедициях, забавных и интересных случаях из экспедиционной и музейной жизни. «Архо», как пояснил мне сидящий рядом Киселев, значит сокращенно «Археология». Это был как бы пароль и этим возгласом перекликались археологи на разведке — в лесу и в других местах.
А пили и друг за друга, и несколько раз за Татьяну Сергеевну, и за какие-то, неведомые нам с Шурой, археологические культуры.
Все эти начальники археологических экспедиций, работавшие в самых различных регионах страны — от Черного моря до Тихого океана и от Якутии до Таджикистана — прошли немалые испытания. В течение ряда лет они вынуждены были заниматься любимой наукой полулегально, ютясь по музеям и различным "культурно-просветительным" учреждениям. Они сохранили верность археологии, получили теперь возможность заниматься ею открыто и торжествовали.
Тут встает такой вопрос: ведь шел 1938 год. В кровавой сталинской мясорубке уже погибли десятки миллионов людей: так называемые «кулаки» из деревень и так называемые "враги народа" отовсюду. Погибло много археологов, особенно петербургских. Предстояли новые миллионные жертвы. Чудовищный механизм террора только раскручивался. Время ли было заниматься наукой, да еще и торжествовать по этому поводу? Не надо ли было бросить все, звонить во все еще уцелевшие колокола, призывать к восстанию, самим браться за оружие, идти пусть и на неизбежную, но достойную человека гибель? Сейчас, когда я пишу эти строки, мне уже исполнилось 75 лет, земной путь мой заканчивается, но я до сих пор не могу ответить на этот вопрос. Знаю только одно: люди эти — все они стали моими учителями, а некоторые и друзьями — тогда не предали человеческое в человеке, не дали остановиться взыскующим истины умам и сердцам, а душам погрузиться в черную безысходность отчаянья. И за это им низкий поклон и вечная память…
Вернемся, однако, к осенней вечеринке 1938 года У Арциховского. Хотя из-за впечатления, произведенного на меня Татьяной Сергеевной, я слышал все "в полуха", кое-что я все-таки запомнил. Приведу здесь только одну историю, рассказанную Алексеем Петровичем Смирновым, — историю довольно неприличную, но никого, кроме нас с Шурой, не удивившую, так как все давно знали его пристрастие к генеральским анекдотам.
— Как вы изволите знать, а нашим молодым коллегам позволю себе объяснить, — начал Алексей Петрович Смирнов, — Исторический музей, находящийся на Красной площади, был построен Иваном Егоровичем Забелиным на пожертвования, собранные им у частных лиц. Человек он был примечательный — из обыкновенного смотрителя Оружейной палаты в Московском Кремле самоучкой превратился в одного из самых образованных археологов и историков. Его книги "Домашний быт русских царей", "Домашний быт русских цариц", а также книги и статьи по археологии Москвы, сохраняют свое научное значение и до сего дня. Так вот, став директором его же попечением выстроенного музея, Иван Егорович обнаружил, что на строительство ушли все собранные деньги и приобретать экспонаты решительно не на что. Тогда он обратился к друзьям и знакомым с покорнейшей просьбой помочь заполнить залы музея экспонатами. Просьба не осталась безответной, однако при этом подбор экспонатов носил в достаточной степени случайный характер. Так, в одном из залов был выставлен огромный мраморный древнеримский, извините великодушно, Татьяна Сергеевна, — фаллос. Какой-то купец обрел его в Италии за большие деньги, но дома его за это непрерывно срамила и пилила жена и, отдав фаллос в музей, он с облегчением вздохнул. Однако экспонатов все же было мало. Тогда Забелин обратился за помощью к богатейшему купцу и меценату Коршу (между прочим, основателю театра его имени в Петровском переулке, в здании которого ныне помещается филиал МХАТа). Корш, до того уже многократно жертвовавший на музей, пожелал лично убедиться в том, насколько обоснованы жалобы друга, и вместе с ним отправился на осмотр. Когда они дошли до зала, где был выставлен фаллос, Корш громогласно заявил (еще раз, Бога ради, простите, Татьяна Сергеевна): "Иван! Что же ты врешь, что у тебя ни хуя нет. Вот же он!" Однако деньги дал.