Брусилов
Шрифт:
Все это поручик проговорил единым духом, не отрывая от Игоря блестящих, бесстрашных глаз.
Игорь, ничуть не оскорбленный такой смелостью, любовался им и даже чувствовал к нему благодарность. «Он, видимо, из Березовых»,— подумал Смолич и, поднявшись, стал пробираться к выходу, только кивнув поручику сочувственно головою.
Уже за порогом коридора он услышал сдержанный голос:
— Гляди ты, гвардейская штучка, сбежал!
Игорь нисколько не огорчился. Стоило только сказать им, что он адъютант Брусилова... Но Игорь ничего не сказал. Не все ли равно? Важно то, что все они движимы единой горечью, и, несмотря ни на что, дело Брусилова торжествует.
Приятная прохлада встречного ветра овеяла разгоряченное
Шла уборка хлебов. С холма на холм переливалась широкой волною блестящая стерня. Ровными рядами убегали назад снопы пшеницы. Давно ли тут шли первые брусиловские бои! Кое-где еще виднелись проплешины от стоптанной в мае озими. Поскрипывали, колыхаясь золотым горбом, телеги, снопы помахивали колосьями... Поезд круто поворачивал на запад, вагон раскачивало из стороны в сторону, он был в хвосте, в разбитые окна несся упругий ветер, задувал тонкую, как мука, белую пыль, пепел от паровоза, который был теперь виден из двери трясущейся площадки вагона. Вороны гнались за поездом, и казалось, что они неподвижно висят в горячем голубом воздухе, напрасно взмахивая крыльями...
Что-то кольнуло в сердце. Игорь, вздрогнув, схватился рукою за нагрудный карман рубахи. И тотчас вспомнил о последнем письме Любиньки и понял, что что-то неимоверно важное для него таится в маленьких строчках этого письма, в строчках, которых он раньше не сумел прочесть и понять как следует... Он торопливо на ощупь нашел среди других бумажек это письмо и тотчас же напал глазами на нужные строки... Да, Любинька писала совестливо и скупо о том, что, кажется, она в положении.
Теперь Игорь понимал и читал другое: самое большое и важное пришло в их жизнь — не кажется, а наверное Любинька станет матерью... Игорь держал тоненький скрипящий листок почтовой бумаги перед глазами, но смотрел поверх листа, в поля с бегущими навстречу снопами, и в глазах его был испуг, а губы виновато улыбались...
Поезд мчался к Луцку. Он вез на пополнение старым солдатам сотни новых человеческих жизней. Никто не знал, жизнь или смерть ждет его там. Но маршрутный несся неотвратимо.
эпилог
I
Алексей Алексеевич сидит у себя в квартире, в Москве, в Мансуровском переулке. На нем тот же френч, что был в летнюю кампанию 16-го года. На плечах нет генеральских погон, на шее и в петлице нет никаких знаков отличий.
И кажется, глядя на его худую, чуть согнутую над письменным столом фигуру, что ему так легче сидеть по-стариковски, незаметно, без генеральских регалий, рядовым гражданином, строго и взыскательно перебирающим свое прошлое...
Он не только вспоминает — он судит, он размышляет, он продолжает жить тревогами своей родины, старается разглядеть будущее своими посветлевшими, еще более ясными, чем были, глазами, он ищет для себя место в этой незнакомой будущей жизни не для того только, чтобы поддержать свое существование, но чтобы действовать, отдать остаток своих сил и знаний родине. Воспоминания, которые он пишет, так как у него теперь много свободного времени,— не отдых, а напряженное действие, подведение итогов.
Алексей Алексеевич в неясном тумане различает ту цель, к которой стремится его народ. Ему трудно на старости лет постигать те идеи, какие воодушевляют революционный народ. Но он знает—не о своем личном счастье подумал русский человек, а о человеческом счастье, когда вышел «в последний, решительный» и, обнажив меч, пролил кровь... Кровь эта оттолкнула многих слабосердых и фарисеев. Алексей Алексеевич знает их. Многие из них были его товарищами, соратниками, полководцами. И тем более жалкими и криводушными кажутся ему они теперь. «О чем печетесь? Кого спасаете? Что бережете?» Нет, генерала Брусилова не испугала кровь, Он всегда выполнял свой долг как разумел. Выполнит его и нынче. Он знает, что «только с чистыми руками и чистой совестью можно руководить армиями и вести людей к победе. Послать человека на смерть должна только крепкая вера в благую цель, тобой руководящую,— думает Алексей Алексеевич, отложив перо и подперши рукою высокий лоб,— оставаясь до конца верным своему народу... Верность—вот высшая доблесть и добродетель правителя и военачальника...» Губы полководца сжаты, седые усы шевелятся требовательно, светлые глаза не бегут от правды. А правда эта — сурова. Поблажки не будет никому. Старые заслуги не в счет...
Но ему надо отдать отчет в том, что сумел он сделать и тогда, когда руки его были связаны. В глазах Алексея Алексеевича зажигается былой огонек задора, он берется за ручку, опускает перо в чернила и снова пишет:
«...В общем с 22 мая по 30 июля вверенными мне армиями было взято всего 8255 офицеров, 370 158 солдат, 496 орудий, 144 пулемета и 367 бомбометов и минометов, около 400 зарядных ящиков, около 100 прожекторов и громадное количество винтовок, патронов, снарядов и разной другой военной добычи. К этому времени закончилась операция армий Юго-Западного фронта по овладению зимней, чрезвычайно сильно укрепленной неприятельской позицией, считавшейся нашими врагами безусловно неприступной. На севере фронта нами была взята обратно значительная часть нашей территории, а центром и левым флангом вновь завоевана часть Восточной Галиции и вся Буковина. Непосредственным результатом этих удачных действий был выход Румынии из нейтрального положения и присоединение к нам.
Эта неудачная для нашего противника операция была для него большим разочарованием: у австро-германцев было твердое убеждение, что их восточный фронт, старательно укрепленный в течение десяти и более месяцев, совершенно неуязвим; в доказательство его крепости была даже выставка в Вене, где показывали снимки важнейших укреплений. Эти неприступные твердыни, которые местами были закованы в железобетон, рухнули под сильными, неотразимыми ударами наших доблестных войск...»
Брусилов снова откладывает ручку и грет усталые глаза, да так и остается сидеть надолго, прикрыв глаза ладонью и облокотившись на стол.
На цыпочках входит в комнату его жена, Надежда Васильевна, полная седая женщина с живыми, добрыми глазами. Она значительно моложе своего мужа, но так сжилась с ним, что уже усвоила многие из его привычек. Она так же легка на ногу, так же готова к действию и с такой же уверенностью, как муж, частенько повторяет в трудные минуты: «Ничего, все к лучшему».
Ставя на стол перед Алексеем Алексеевичем тарелочку с бутербродом из черного хлеба с повидлой. она склоняется к седой его голове, целует мягкие поредевшие волосы. Алексей Алексеевич, не поднимая головы, не отрывая правой ладони от глаз, нащупывает левой рукой руку жены и молча целует...
...Ни проволока, ни глубокие окопы, ни железо, ни бетон не могли сдержать дружного натиска его армий...
Австрийские войска были наголову разбиты, жалкие клочки отброшены далеко на запад. Около 500 000 пленных, 300 орудий, 1200 пулеметов стали добычей Юго-Западного фронта к концу его операций 1 ноября 1916 года... Полтора миллиона врагов сложили свои головы... Военная история еще не знала такого боевого успеха! Лучшие германские полководцы — Макензен, Гинденбург, Фелькенгейн — призваны были на Восточный фронт, чтобы сдержать победоносный натиск. Позабыв все планы, все расчеты, германцы со всех фронтов стянули войска.