Брусилов
Шрифт:
Действовать надо было решительно, быстро, говорить авторитетно. К этому обязывало капитана Смолича его положение.
Старше его в чине здесь был только один старый подполковник, командир запасного полка, который должен был сдать полк принимавшему от него запасных молодому Генерального штаба капитану, ведавшему подготовкой, укомплектованием и отправкой пополнений.
Игорь увидел командира издали и направился к нему. Он решил круто поговорить с ним с глазу на глаз. Но тот не замечал Игоря, а торопливо, мелкими шажками пробежал мимо. Возмущенно Игорь глянул в ту сторону, куда бежал командир.
С
«Кто бы это?» — подумал Игорь стороною, ничуть не заинтересованный, занятый мыслями о предстоящей беседе. Но не успел он дойти еще до затихшего строя, как мимо него снова, но уже рысцой пронесся генштабист, за ним еще несколько офицеров, раздалась команда: «Смирно! Равнение напра-а-во!» и с интервалом:
«На кра-ул!», командиры вышли на шаг вперед и обнажили шашки. Барабаны забили встречу,
Игорь, невольно подтянувшись, оглянулся. И первый, кого он разглядел и узнал из подходившей группы, был молодой, чему-то весело улыбавшийся генерал Дельвиг, начальник артиллерии.
«Боже! Что же это? Они приехали... я прозевал…» — мелькнула испуганная догадка, и Игорь рванулся навстречу главнокомандующему.
Брусилов шел молча, не здороваясь, опустив глаза. Дойдя до средины строя, он остановился, что-то тихо сказал командиру полка. Раздалась команда. Части построились в каре. Главнокомандующий и сопровождавшие его оказались в центре. Приклады ударились о землю, шашки ушли в ножны. Тишина наступила такая, что совершенно явственно донеслась песня жаворонка, высоко поднявшегося в безоблачное, поблеклое от поднятой пыли небо.
Игорь, замешавшись среди товарищей по штабу, не отрываясь смотрел на Брусилова. Алексей Алексеевич дал отстояться тишине, Он поднял глаза не сразу, казалось, он пребывал в спокойном раздумье и не хотел его нарушать. Ни тени недовольства на его лице, тронутом легким загаром, посвежевшем. Но вот он вскидывает голову, В глазах его обычная живая ясность. Он говорит так, точно бы находится в тесном кругу добрых друзей.
— Ну что же, братцы, плохо наше дело. Каюсь. Забросали вас гранатами не «австрийцы», а я. Бежали вы не от врага, а от меня, главнокомандующего. Бог миловал, не видал того немец. То-то смеялся бы!
Смолк, огляделся вокруг и к командиру полка:
— Есть пострадавшие?
— Никак нет, ваше высокопревосходительство! Двух зашибло камнем, пяти человекам засыпало глаза песком, у некоторых легкие царапины...
— Жаль. Мало. Я не шутки шутил.
И внезапно, быстро к первой шеренге напротив, остановился в упор перед прапорщиком.
Прапорщик — ни жив, ни мертв. Круглое мальчишеское лицо его в
Все — и генералы: Клембовский, Духонин, Дельвиг, Величко и члены штаба, и адъютанты — тоже подаются вперед и замирают, напрягая слух.
— А если бы перед вами был враг? Тогда как, по-вашему, господин прапорщик? Позор?
— Позор! — вскрикивает юноша, Он забыл о субординация. Его душат стыд, отчаяние, он на пределе, в глазах слезы, они медленно ползут по запыленным щекам, он не замечает их.— Позор! Это такой... ваше высокопревосходительство... они струсили... я этих трусов...
— Что вы сказали, господин прапорщик? Трусы? Брусилов выпрямляется, голос его звучит сурово, отчетливо слышен всем.
— разве здесь есть трусы?
Он оглядывает ближайшие лица, обращенные к нему, застывшие в напряженном внимании. Глаза его останавливаются на унтер-офицере, георгиевском кавалере, видавшем виды. Унтер строг, спокоен, стоит, как влитый. Он, конечно, видел, слыхал Брусилова не раз. Это чувствуется по его уверенному взгляду. Быть может, он один знает, чего добивается от них главнокомандующий.
— Ты что скажешь? — спрашивает Брусилов.
— Так что, ваше высокопревосходительство,— внятно чеканит унтер,— оно действительно малость испугались.
— Вот! Верно!
Брусилов, торжествуя, обращается ко всем:
— Вот, он знает: струсить или испугаться — не одно и то же. Трусость — тягчайшее преступление. А испугаться всякий может, любой храбрец. Я сам испугался нынче. Как же так, думаю, взял таких почтенных людей на испуг! Обидятся. И за дело обидятся! Разве они чаяли такую шутку? Испуг всегда от неожиданности. А неожиданность только того не застанет врасплох, кто научен ее встретить. Умеет ждать ее. И увернуться вовремя. Такое умение дает дисциплина. Подчинение приказу. С собою не сумеешь сладить, команде не подчинишься — как ты там ни силен, как ни храбр, а врага не одолеешь. Будешь бит — станешь трусом. Избави Бог! У, нас таких не водится в русской армии! Трус на все дурное способен. Он и матери своей родной не защита. А родине — враг. Трусость надобно сразу переломить дисциплиной. А то чем дальше, тем хуже, всего человека изгадит — не узнаешь. В иных частях трусы до того себя доведут, что сами калечатся. От передовой линии уйти хотят. Только того не знают, подлецы, что сами на себя смерть призывают. Предупреждаю!
Брусилов поднимает голос и сам точно становится выше.
— Таких у меня судят самым строгим судом. И пощады им от меня не будет! Запомните это!
Смолк. Опустил голову чуть набок, точно прислушивается. Тихо, ни одного движения, опять жаворонок... И вдруг совсем весело звучит голос Брусилова, голова запрокинулась вверх, к небу,
— Жаворонок,— говорит он с улыбкой, и все невольно тоже глядят вверх.
– Хороший знак. Милая птица. К вёдру поет. К урожаю. Да что говорить!
Он машет рукой, идет вдоль рядов, ловит устремленные на него взгляды, кивает головой, кидает вперед себя всем, кто здесь есть, и самому себе с радостным убеждением: