Брусилов

Слезкин Юрий Львович

Наблюдательные пункты командиров подгрупп связывались с наблюдательным пунктом инспектора артиллерии и между собою. Наблюдательные пункты батарей выносились на передовую линию основных позиций, а частью и в окопы сторожевого охранения. Каждому пехотному батальону придавался артиллерист со средствами связи. Это давало возможность корректировать огонь и осуществить поддержку наступающей пехоте и тоже казалось счастливой новинкой.

Инженерную разведку производили особые саперные команды под начальством саперных офицеров, получающих задание от руководителя работ. Полученные данные излагались в общих сводках. Их тоже проверял Брусилов лично или через своих доверенных офицеров. Игорь оказался в их числе.

Главнокомандующий требовал обратить особенное

внимание на обеспечение исходного положения и укрепление позиций на участках атаки. По всему фронту шло неуклонное выдвижение русских окопов вперед. Рылись небольшие окопы для сторожевого охранения. Ночь за ночью они развивались, усовершенствовались и занимались войсками. Параллели окопов связывали ходами сообщения, укрепляли рогатками, а где позволял огонь, и проволочною сетью. К десятому мая Игорь убедился лично — наибольшее расстояние между русскими и австрийскими окопами уже не превышало четырехсот шагов, а на иных участках, особенно в расположении армии Щербачева, сблизилось до семидесяти шагов.

— Запомни и растолкуй всем — офицерам и солдатам, — говорил Алексей Алексеевич Игорю,— это сближение преследует цель – скрытно подвести и развернуть части войск на участках удара. Дает возможность войскам непосредственно с исходных позиций идти на штурм одним броском. Это особо важно и понятно каждому бойцу. В-третьих — позволяет нам обеспечить скрытный подход свежих сил на усиление атакующих частей. Понял? Действуй!

На глазах у Игоря боевые плацдармы приобретали совсем иной абрис, непривычный для глаза видавшего виды пехотного офицера. Щели глубиной в четыре с половиной аршина шли параллельно. В каждой из них могли разместиться свободно две шеренги. Это нисколько не походило на те канавки, в которых леживал Игорь со своими преображенцами в феврале на Северном фронте, защищая пути на Ливангоф.

Ложные плацдармы при той же трассировке копались мелкой отрывкой. А в глубине расположения войск укатывались дороги для артиллерии, расчищались колонные пути, ставились по дорогам указатели, блиндированные наблюдательные пункты для начальствующих лиц и артиллерии, блиндажи и укрытия для центральных телефонных станций, блиндированные гнезда для пулеметов. Летели стружки, падали деревья, скрежетал щебень под трамбовками, пыхтели паровички-самоварчики, тащившие составы, груженные песком и досками, грохотали взрываемые саперами и разведчиками технические средства обороны врага. И все это сливалось в ушах Игоря согласным и бодрым хором: «Победим! Одолеем!» Нет, так не работали по соседству, у Эверта!

XXII

В один из таких кипящих денечков Алексей Алексеевич неожиданно, после деловой, обстоятельной беседы с Игорем о предстоящей ему очередной задаче, выдвинул нижний ящик стола, порылся в нем и достал два листочка. Один из них был помят, с желтыми выгоревшими и запыленными краями, явно выдранный из ученической тетради; другой был больше форматом, отменной добротности.

— На, прочти-ка, — сказал Брусилов, — эти письма лично мне. Как водится, после назначения моего главнокомандующим со всех сторон посыпались поздравления. Ты знаешь, как я отношусь к этим банальностям... Их подшивает Саенко для потомства,— Бог с ним... Но вот два письма я храню как святыню. Одно — от дочери моей няньки, другое — от воспитателя Пажеского корпуса Острогорского (49). А ну-ка, догадайся, в чем для меня их значение?

Алексей Алексеевич протянул письма, откинул на спинку кресла голову и с пытливой усмешкой глянул на Игоря.

— Сначала вот это прочти, простенькое. «Простенькое» письмо писано было беспомощной, неумелой рукою женщины, назвавшей себя Аленой Алексеевной, проживающей в селе Нижние Ахты Эриванской губернии. С ее слов, ей шестьдесят шесть лет, служила она до преклонного возраста нянькой при детях сенатора Кузьминского, мужа Татьяны Андреевны Берс, сестры Софьи Андреевны Толстой,

Она вспоминает, как Алешеньку привезли с братьями его Борисом и Левонтием в Кутаис — сиротинушками к тетке и как при них состояла в няньках ее матушка, а она сама — Алена — тогда девчоночкой играла с ними и ездила вместе в Абастуман. С того времени прошло много годов, пишет Алена Алексеевна. «И вот раз иду я по улице, стоит толпа народу и слышу читают телеграмму и услышала вашу фамилию Брусилова и от радости не могла с того места сойти и полилися слезы, спрашивают меня, что ты плачешь, а я говорю — это моей мамаши воспитанник. И я поспешила пойти на станцию почтовую к начальнику Подобаеву узнать ваше имя-отчество, тот ли этот самый кого знаю. Он мне сказал знаю-знаю, как же известный генерал, искал-искал имя ваше в книгах, не мог найти, а потом сказал зайти другой раз и второй раз пошла, тогда он мне сказал звать — Алексей Алексеевич и он спрашивает на што вы узнаете, а я опять в слезы и отвечала ему, что мама моя у них служила десять лет, няней, а я вам отпишу...»

Во втором письме генерал-майор в отставке Алексей Острогорский напоминает о себе, единственном оставшемся в живых из всех воспитателей того времени, когда учился в Пажеском корпусе Алексей Алексеевич. Он поздравляет Брусилова с высоким назначением, вполне заслуженным ратными подвигами...

«Я не имею намерения,— пишет он,— сказать, что теперешний Брусилов обязан Пажескому корпусу, воспитавшему его таким, каков он есть. Теперешний Брусилов обязан главным образом самому себе: своей натуре и внутренней работе над своим характером. Но я уверен, что если б мои сослуживцы по Пажескому корпусу были живы, то, сходясь теперь, заводили бы речи о героических подвигах русских войск на Карпатах и, прославляя их вождя, гордо называли бы его «нашим Брусиловым». И это не было бы самохвальством, а лишь сознаньем, что они, деятели Пажского корпуса, где протекали ваши учебные годы, возложенную на них обязанность выполнили добросовестно, с полною душевностью и желанием добра вверенному им юношеству. .»

Игорь опустил и это письмо вслед за первым на край стола. Алексей Алексеевич не сводил с него улыбчивого и вместе с тем строгого взгляда.

Надобно было что-то сказать, а слов не находилось. Игорь торопливо искал ответа на поставленный ему вопрос: «в чем значение этих писем?» И хотя письма этих двух старых людей растрогали Игоря и, конечно, не могли не растрогать самого Алексея Алексеевича, пробудив в нем далекие воспоминания детства и юности, все же не в этом, нет, не в этом их значение — достаточно взглянуть на лицо командующего. Оно такое же, каким его привык видеть Игорь все эти дни,— полное жизни и воли.

— Догадался! — утвердительно кивнув головой, промолвил Брусилов, хотя Игорь так и не раскрыл рта.— Я счастлив был воспитателями своими. А ты?

Напряженный взгляд Игоря смягчился. С сияющей смелостью и убеждением он ответил:

— Я тоже. Первым у меня был Василий Павлович Похвистнев. Теперь — вы, ваше высокопревосходительство.

— Ну- ну! — засмеялся Брусилов и погрозил пальцем.— Эка, куда хватил. Пошел, пошел,— дело не ждет! Марш-маршем!

XXIII

Выполняя с охотой и рвением директивы главнокомандующего, Игорь был счастлив. Счастлив не только тем, что работа спорится и заслуживает неизменно одобрения Брусилова, но и потому, что, колеся вдоль и поперек сотни верст, он впервые как бы единым взглядом озирал все свое отечество, которое и в пределах одного фронта казалось ему огромным. Здесь он видел всю Россию, русских людей во всем их племенном и человеческом многообразии, и эта Россия жила упорным тяжелым трудом. Конечно, и здесь, как и всюду, бытовали и игра самолюбий, и карьеризм, и лень, и равнодушие, и недоверие, и слабость духа, но все это,— Игорь с пристрастием, ему свойственным, отметил,— все это было загнано глубоко в эти весенние дни, проявлялось исподтишка.