Бруски. Книга IV

Панферов Федор Иванович

– Стешу! Степаниду Степановну! Ее черед. Уйдите! Не то сердцем плесну, как кипятком.

7

Она идет крутым берегом над Волгой. Легкий, синий шарф – то вьется, как пламя, над ее головой, то падает на ее загорелые, каштановые плечи. А голова у нее чуть откинута, словно волосы отяжелели, налились свинцом. Но шаг четкий, уверенный, независимый. Верно, – временами он становится вялым, спутанным, будто она норовит присесть или вернуться обратно, но тут же шаг выправляется, и она идет, не оборачиваясь, не оглядываясь.

Она идет крутым берегом над Волгой и слышит осеннее дыхание земли.

В эти дни земля дышит тихо, затаенно, созерцая плод во чреве своем, как

созерцает его счастливая, беременная мать. Она дышит, чуть прикрыв глаза, чтобы не каждый в них видел тайну матери, ибо не всякий достоин видеть ее – эту тайну тайн. А Стеша видит ее, и ей хочется ласть на землю, приоткрыть ее прищуренные глаза, прикоснуться к ним разгоряченными губами и передать ей – земле – истому свою. Она видит эту тайну и слышит тихие, успокаивающие всплески могучей реки, шуршание сухой листвы, – листва крутится по утоптанным тропочкам и ласково пробивается к подножию могучего дуба.

Она слышит, как осторожно ходят птицы по земле, как зарывается в песок ящерица и как строит себе зимнее логово колючий ежик… и ей кажется, земля прикрыла своими руками – разноцветными листьями осени – лицо свое и тихо шепчет:

– Не тревожьте меня… я зачала.

Стеша опустилась, присела на старый пень, обняла колени руками, чувствуя, как во всем теле поднимается что-то такое сильное, непоборимое, сковывающее ее всю, и она еле удержалась, чтобы не пасть на поляну и не закричать – призывно, как иногда кричит иволга, отыскивая своего самца.

Вчера Катька вырядилась, пошла к трактористам.

Окинув взглядом Стешу, сказала:

– Эх ты! Я бы такая была, я бы всех мужиков с ума посводила. А ты? Все бережешь для кого-то. А они все такие – рябой ли, курносый ли, красавчик ли… Все, как анисовые яблоки… один больше, другой меньше, а вкус тот же.

«Бережешь?», «Да, берегу», – подумала Стеша и ушла на Волгу.

Но вот – не приехали. Ни тот, ни другой. Даже весточки не прислали.

Ах ты, Волга – матушка-река. Вон расхлестнулась ты, окуталась синей дымкой, и летят через тебя, падают на твою грудь золотистые листья клена, березок, трепетной осины… и тянутся через тебя паутины ветел… и где-то в ильменях поет рыбак свои ловецкие песни:

Волга! Волга! Весной многоводнойТы не так заливаешь поля,Как великою скорбью народнойПереполнена наша земля…

Но нет, рыбак оборвал песню… какая там скорбь, какой там скорбью? Это же было давно… И он поет другую.

Об Арнольдове она думала все время. Ей казалось, она его любит. Любит хорошо, по-настоящему, но в то же время она никак не решалась сделать последний шаг к нему. Что-то ее удерживало, что-то пугало. Еще в Москве она собиралась писать ему, но всякий раз откладывала: не находила ни начала письма, ни обращения. А ей хотелось о своем чувстве сказать искренне, громко, в полный голос. Но и этого не могла сделать и все время задавала себе вопрос: что ж ее привлекает в Арнольдове? Его внешность? Да, он статный, а лицо у него всегда при ней улыбчивое, мягкое, голубые глаза светятся. Но разве только это? Мало ли у кого светятся глаза. Что-то другое привлекает ее в Арнольдове. Что? Она понимала, что стоит между двумя – между Кириллом и Арнольдовым. Кирилл стал с ней груб, на вопросы отвечал срывка, и это пугало ее, принижало, связывало всю. Она при Кирилле терялась, путалась в мыслях, в словах, говорила прибитым голосом, и поэтому все, что она говорила, казалось глупым. И это в свою очередь раздражало Кирилла… При Арнольдове она чувствовала себя самостоятельной, не стесненной, мысли и суждения свои высказывала уверенно и твердо: другими словами, она чувствовала себя при Арнольдове так же, как когда-то при Кирилле, будучи шофером Богданова. И все-таки Стеша никак не могла себе представить, что они – вместе с Арнольдовым,

вот так же вместе, как они были вместе с Кириллом в ту ночь в лесу у потухшего костра. Она никак не могла себе представить, что вот так же, как когда-то Кирилла, позовет Арнольдова к себе – просто, откровенно, со всей страстью…

– Ну, что ж… не приехал так не приехал. Пусть! – повторяет она.

В старом парке осыпались листья. В старом парке отпотели глухие тропы. В старом парке, неподалеку от домика с башенкой, колхозники расчищают площадку для памятника Степану Огневу.

Вчера Захар Катаев сообщил, что Сергей Петрович Сивашев разослал по всем тракторным станциям, по всем райкомам письмо, в котором рекомендовал переименовать бригады, школы, улицы, дав им имена тех, кто погиб на гражданском фронте или на фронте коллективизации, а то и имена лучших людей колхоза. Захар переименовал бригады: «Бригада имени Николая Пырякина», «Бригада имени Василия Брускова (Шлёнки)», «Бригада имени Никиты Гурьянова». Переименовал и улицы. Бывшая Бурдяшка стала теперь носить название: «Проспект имени Кирилла Ксенофонтовича Ждаркина». Все это вызвало бурю ликования среди колхозников, особенно среди родственников тех, чьими именами называли улицы, проспекты, бригады. Но вот кто-то подал мысль поставить памятник Степану Огневу.

– Денег прислали. Проект прислали. Мастера приехали. Из Наркомзема, – сказал Захар. – А кто выдумал? Я вот сегодня буду звонить Кириллу Сенафонтычу и узнаю.

«Ну, хорошо. Пусть узнает, – думает Стеша и идет дальше. – А я знаю, тому будет не по душе: памятник ставят моему отцу, а не ему», – с раздражением решила она, но когда вошла в избушку и просмотрела газеты, ахнула.

В газете сообщалось, что по предложению Кирилла Ждаркина на заводах начался сбор на постройку памятников. Ставились памятники: на «Брусках» – Степану Огневу, в Полдомасове – Бритову и Алешину. Памятники ставились не только в районе Алая, но и в других районах, которые тоже участвовали в стройке заводов. Это предложение встречено было с большим подъемом, и средства на постройку потекли не только от рабочих, но и от колхозников.

«Вот какой он! Он всегда перескакивает через меня. Только я отбегу вперед, а он скакнет и – впереди меня. Всегда. И я не хочу, не хочу этого. Не хочу и не пойду к нему!»

В эту секунду она повернулась на крик.

Из-под обрыва от Волги несся Кирилл малый.

– Алай! – кричал он. – Алай! Догнать!

За Кириллом малым ковылял щенок.

Как-то на «Бруски» заехали цыгане. У цыган ощенилась овчарка и сдохла. Цыгане понесли по избам щенят, предлагая их менять на молоко. Никто молока за слепых щенят не дал, и цыгане выкинули их в овраг. Там Кирилл малый и подобрал щенка и потом назвал его по имени реки «Алаем». Вскоре он отправился к Захару Катаеву, и между ними произошел такой разговор:

– Захар Вавилыч, – сказал Кирилл малый. – Здравствуй. Как у тебя дела?

– У меня дела славно идут. Кирилл Кириллыч, – ответил Захар. – Чем служить могу?

– Да-а. А скажи мне, Захар Вавилыч, есть нонче сознательные коммунисты?

– А то как же? Без сознательных коммунистов все дела бы вверх тормашками полетели.

– Ты коммунист, и сознательный?

– Ну, ясно, сознательный, – в бороде Захара зашевелилась улыбка.

– Так. Вот что у меня к тебе. – Кирилл малый вскочил на руки к Захару и зашептал: – Молока! Понимаешь? Пришел на ферму и говорю: «Давайте мне молока на армию».

– То есть как же это – на армию?

– А так. В Красной Армии овчарки нужны? Нужны. А у меня Алай. Ну, знаешь, такой еще маленький, а молока хочет… Ему молока надо теплого. Вот подоили корову, и ему – молока…

– А-а-а. Дело говоришь. – Захар позвонил на ферму, чтобы Кириллу малому отпускали парного молока. – Сколько? Это его военная тайна, – говорил он заведующему фермой.

– Чего ты так несешься? – Стеша остановила сына.

– Тебя ищем с Алаем.

– А зачем же так бежишь?