Бруски. Том 2
Шрифт:
В избу вошел Захар Катаев. Он без шапки, в одной рубашке. За ним Анчурка, Гришка Звенкин, колхозницы и эта тут — Елька, бывшая жена Ильи Гурьянова. Она недавно вернулась с Урала, вступила в колхоз и ни разу еще ласково не посмотрела на Никиту.
Никита сначала хотел было притвориться спящим, но не выдержал, вскочил и затоптался перед Захаром Катаевым:
— А-а-а! Захар Вавилыч. В гости ко мне? Я и то думаю, чего это давно Захар Вавилыч ко мне не заглянет.
Захар Катаев прошел мимо,
— Ну, Никита Семеныч, видишь дела рук своих?
Никита опять поглупел, губы у него отвисли:
— А я что-то ничего не пойму. Я ведь это… некультурный… в небо хворостина.
— Брось притворяться. Зачем навоз у Епихи украл?
— Украл? Вот те на! Да ведь и не для себя я…
Но тут выступила Елька. Вот еще — вертихвостка.
— А если бы для себя, то милиция бы к тебе пришла… Ишь хахаль.
И наступила тишина.
Тогда кто-то из бригады Никиты нарушил тишину:
— А он караулил бы, Епиха-то. Навоз-то. Караулил бы.
Никита подхватил:
— Караулить бы надо. А то — накопал, бросил, а сам на печку. — И сжался.
Все на него глянули зло, а Захар Катаев спросил:
— От кого караулить? Что, жулики, что ль, у нас в колхозе?
И тут же опять эта самая Елька — заноза:
— Это он болтался где-то пять лет с жуликами, вот ему и кажется — все жулики.
— Елька! — завизжал на нее Никита. — Тебе бы молчать… Вот что, молчать… Молчать, говорю! Знаем ведь, норовишь к Епихе в постель. Знаем! — Никита понимал, что этого ему не надо было делать, но кричал, уже сознавая, что катится под гору — в пропасть. И он очнулся, когда из-за стола поднялся Захар Катаев.
— Что ж, — проговорил Захар. — Червяк!.. В душе червяк. Вот так бывает: яблочко — снаружи привлекательное, а разломи — внутри червяк сидит. Имя этому червяку имеется — собственник. Душить его надо, червяка такого, не то он на других перекинется… А мы ведь не за то боролись… Что ж, я Никиту Семеныча из сердца вырываю… Со слезами, а говорю — исключить надобно из колхоза, чтобы другим повадки не было, — и сел, тяжело, грузно, будто его кто пришиб.
Люди некоторое время молчали. Потом кто-то проговорил: «Да, исключить». И снова еще кто-то: «Исключить».
И наступила томительная тишина.
Никита улыбнулся, предполагая, что Захар Катаев шутит, и посмотрел в одну сторону на людей — люди от него отвернулись. Тогда он посмотрел в другую — и там люди от него отвернулись. Никита повел глаза — и куда бы он ни смотрел, люди всюду отворачивались, как бы стыдясь его.
«Да что вы… балаган, что ль, вам?» — хотел было он сказать, но не сказал, повернулся к Анчурке.
Анчурка сидела на табуретке, вся прибитая, какая-то озябшая,
— Аннушка, — еле слышно прошептал Никита. — Ды, Аннушка… — И вдруг в нем все сжалось, очерствелые пальцы затряслись, губы посинели, сам он весь закачался, как лошадь в тяжелой упряжи, и, уже не чувствуя ни рук, ни ног (ему даже показалось, что у него осталась только голова, а в голове одна мысль: «Пропал. Безвозвратно»), он, не помня себя, повалился на пол, простирая руки к народу, с хрипотой выдавливая из себя только одно слово: — Про… прош-у-у-у…
К нему кинулся Гриша Звенкин и, подхватив его под мышки, утрированно грубо, чтобы самому не зареветь, сказал:
— Ну, этого вовсе не полагается, товарищ бригадир, — и легонько толкнул к нему Епиху Чанцева.
А тут — кто во что горазд: кто заплакал навсхлип, кто засмеялся, что-то выкрикивая, а Елька, как это ни странно, подбежала к Никите и по-старому, как бывало, сказала: «Тятенька… Тятенька ты наш… мученик». Никита ничего не слышал, не видел. Обняв Епиху, он хрипел:
— Хошь? Хошь обратно свезу? Хошь?
— Не надо, — отмахнулся Епиха, тоже всхлипывая. — Еще накопаем.
— А-а-а! Черти! Пра, черти! — закричал Захар Катаев. — Черти, но хорошие. И люблю я вас всех. Аннушка! Аннушка! — Он шагнул к Анчурке Кудеяровой, намереваясь обнять ее. — Поди-ка сюда, обниму я тебя. Мы ведь знаем, больнее всех тебе тут было.
Анчурка вскочила с табуретки:
— А ну тебя, Захар Вавилыч, — и, прикрыв лицо ладонями, выбежала из избы.
В это время стремительно выскочил из-за печки Митька Спирин. Он выскочил наперед и, приседая, дразня всех:
— А-а-а! Рука руку, значит, — и потер руку об руку. — Рука руку, — затем кинулся на Никиту. — А я бы его за это… в Сибирь-каторгу.
— Эх, ты, черствой души человек! Сибирь, каторга! — Захар Катаев стянул ему шапку на нос.
— А что, а что? Небось ежели бы мы, единолишники… — И не успел Митька высказать то, что хотел, как в избу вошла чем-то очень взволнованная Анчурка Кудеярова и, глядя на Митьку, как на какое-то чудо, проговорила:
— Митрий… Шел бы домой… Беда у тебя там.
— Что? С лошадью, что ль, что?
— Нет. Елена-то у тебя рожает.
— У-у-у! — Митька подпрыгнул. — Вот ежели сына, то непременно по торговой части пущу, а не в ваш омут, — и вихрем вылетел из избы.
А тут по народу пополз сдержанный шепот. Анчурка, не желая разглашать какую-то тайну, шепотком передала что-то Захару Катаеву. Тот как стоял, так и сел, разводя руки. А когда о тайне узнал Никита Гурьянов, он тоже, сделав большие глаза, развел руки.