Бруски. Том 2
Шрифт:
Я же тихо сказал Никите:
– Никита Семеныч, сгниешь где-нибудь в овраге: поворачивай оглобли назад.
Машина тронулась.
Никита замер на месте, затем он кинулся за нами.
– Постойте! Постойте! Постойте, – он кричал так, как будто его кто-то намеренно толкал в пропасть и он кричал, просил минутку подождать, повременить, желая что-то сказать – веское, убедительное. Возможно, в эту минуту Никита стал другим Никитой и мир глянул на него другой стороной.
– Задержаться бы, – посоветовал я, поворачиваясь к Петро.
– А-а-а, – брезгливо отмахнулся тот. – Их тут много… Как тараканы,
«Авантюрист, – подумал я о нем. – Ради зайца задержал машину, а человека сравнивает с тараканом».
Да, как потом мне рассказывали, Петро оказался авантюристом, а в Никите в ту минуту действительно что-то переломилось, и он затосковал. Выехав на берег около Сухуми, он, глянув на темно-синюю даль моря, сжался, пугаясь огромного скопления вод, и его властно потянуло в свои края – к зеленым полям, к болотам, к извилистой, молодецкой Волге, и он затосковал. Но при народе хорохорился, прикрывая страх излишней суетливостью.
– На кой пес тут воды столько? – то и дело спрашивал он.
Приятели ему на это ничего не отвечали: они сами в эти дни были, как «чумовые», а Никита крутил головой, как подшибленный кролик, часто поворачивался, всматриваясь в пройденный путь… и всегда перед ним стояли его новые, покрашенные фуксином оконные наличники.
7
И вот откуда-то издалека слышится песня одиночки. Человек поет монотонно, с перерывами, видимо думая о чем-то другом, но слова песни доносятся ясно: «Бродяга, судьбу проклиная, плетется с сумой на плечах». А вот и сам он – человек. Он сидит в грабарской двуколке, свеся ноги, помахивая кнутом, но вовсе не на лошадь, а так себе. На нем пиджачок с чужих плеч. Пиджачок этот когда-то был белый, кительный, теперь чуточку пожелтел, но медные пуговицы блестят. На голове у человека пестрая кепка, на ногах полустоптанные сапоги. Рыжая борода у него поотросла и стала щетинистая, как еж. Да и весь-то он походит не то на масленщика, не то на мелкого торгаша. Вот он выехал из-за перелеска и оборвал песнь: по обе стороны дороги лежат широченные колхозные владения… И волнуется рожь колосистая, янтарная, разбрасывая во все стороны свой пряный цвет… И волнуется Пшеница – пузатая, как ядреная баба. А вот и еще – чудо. Поле пересекло новое шоссе. На повороте столб, надпись: «Путь на машинно-тракторную станцию имени Чапаева».
– Жизнь начинается с другого конца, – проговорил он и подхлестнул рысака, серого, в тусклых яблоках, исхудалого. – Но-ка, но! – прикрикнул он, намереваясь проскакать улицей Широкого Буерака, но рысак даже не повел ухом на удар кнута. – Зачиврил, – сказал человек и свернул а сторону с дороги, в овраг, к зеленым травам. – На таком на тебе ехать – со стыда сдохнешь, – проговорил он, обращаясь к рысаку, затем распряг его, пустил на траву, а сам прилег, дожидаясь темной ночки. А когда наступила ночка, он снова впряг рысака, вывел его на большую дорогу. Но рысак, пройдя с полкилометра, остановился и закачался, готовый упасть. Тогда человек выпрыгнул из двуколки, потрогал хомут на рысаке и произнес: – Не дойдешь, чую. Ну, тут отдохни, а я до себя добегу, – и тронулся в улицу Широкого Буерака.
Он идет вдоль порядка, шмыгая
«Вывернулся, стало быть, дьявол гундосый».
Но около калиточки висела вывесочка и на ней написано: «Шестая полеводческая бригада колхоза «Бруски».
И Никита плотно припал к окну. Чуть спустя пробормотал:
– Эх, Захар-то Катаев как без меня поседел. И племяш тут, Кирилл Сенафонтыч… – и снова припал к окну.
В эту минуту из калитки выбрался Епиха Чанцев. Увидав человека, припавшего к окну, Епиха крикнул:
– Кто такой?
Человек отлетел от окна и примирительно, оправдываясь, залепетал:
– А-а-а! Епиха! Ну, здорово, Епиха! А я вот мимо шел. Мимо, а тут огонек… а я мимо.
Епиха всмотрелся, узнал Никиту Гурьянова:
– А-а-а. Это ты, путешественник в обязательном порядке?… Явился?
– Явился… Епиха…
– Чего привез? Гору вшей?
Никита ощетинился:
– А ты что, счет, что ль, по ним в колхозе ведешь?
– На тебе их не перечесть: как песок морской. И-и-эх, и на человека-то уже не похож. Топор изношенный.
– Ты не топор?
– Не топор. Был Епишка Чанцев, а теперь бригадир шестой бригады. Видал?
– Это место тебя украшает: на трон дурака посади, все одно царь будет.
– А до моего трона тебя и близко не подпустят. Явился? Вредить?
Ну, это уже лишнее! Вредить? Никита даже взревел:
– Вредить? Сам ты – вредить. Я страну искал… и может, для общего блага, – и хотел было уйти, как Епиха снова:
– Это какую же такую страну?
– Муравию. Вот какую.
– Что? Что? Муравию? – И, оборвав смех, Епиха резко кинул: – Ну, и оставался бы там; нам легче бы без вас жилось, чертяков. А под окнами не лазий: ноги выдернем. – И пошел.
Никита долго стоял молча, шевеля пальцами, затем тихо произнес:
– Не вкусно принимают, – и вдруг ощетинился, точно кабан, затем пригнулся для прыжка, а рука сжалась в увесистый кулак… И вот он прыгнул, быстро, бесшумно, как кошка.
На завалинке его дома с заколоченными ставнями стоит ледащий мужичонка, весь увешанный жестянками, банками из-под консервов, ломом – железом… и торопко отдирает от створки ржавую петлю.
Никита рванул мужичонку за шиворот и процедил в несусветной злобе:
– Жу-улик, сдери с тея шкуру, – и уже было занес кулак, чтобы ударить мужичонку в лицо, и оторопел. – Митька?… И мое добро дерешь.
Митька Спирин растерялся. Нет, нет. Он опешил, он обезумел, он вылупил глаза и часто закрестился: все на селе считали, что Никита Гурьянов давно уже где-то кости свои растерял, а тут, нате-ко вам, стоит человек – литой Никита Гурьянов. И Митька, часто крестясь, затараторил:
– Свят-свят-свят.
Никита Гурьянов наклонился в одну сторону, улыбнулся и, будто хвалясь этим, произнес:
– Я это. Я. Действительный Никита Гурьянов, а не с того свету.
Митька чуть оправился и – гремя барахлом на себе:
– Ай, Никита Семеныч, Никита Семеныч. На утильсырье. Я ведь теперь на утильсырье… – И с угрозой от страха: – И человек я государственный, а не спекулянт какой-то.
Никита крякнул, присел на завалинку и, глядя в упор на Митьку, спросил: