Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
– Только мне и назад надо.
– Успеем.
– Две сотни хватит?
– Три.
– Две с половиной! – Толстяк напряженно уставился на Здора.
– Пусть так, – Здор почувствовал, что ему совершенно безразлично, сколько денег даст ему этот любитель Высоцкого, да и даст ли вообще. Откуда–то из прошлого дохнуло ветром холодным и тревожным. И леспромхоз, промерзшие стволы деревьев, снег по пояс, визг пил – все это вдруг приблизилось, окружило его, сдавило со всех сторон. Он, кажется, даже ощутил запах мерзлой древесины. – Ох, недоброе
– Что? – насторожился толстяк. – Пробки на дорогах?
– Пробки бывают только в бутылках! – зло и весело ответил Здор. – Да и то не во всех. Только в полных, мужик, только в полных!
Проснулся я, когда солнце уже приблизилось к острым шпилям Карадага. Жара спала, и снова зазвучали в парке Дома творчества человеческие голоса. Некоторое время лежал неподвижно, глядя в потолок и прислушиваясь к звукам, которые просачивались сквозь двери лоджии. В соседнем ресторане уже загрохотал оркестр – к ночи он наберет такую силу, что будут дребезжать мои окна и колыхаться шторы. Будут истерично и натужно визжать женщины, уверенные в том, что наступила наконец и для них настоящая жизнь с застольями, ночными купаниями и танцами до упаду. Я уже убедился – визжат в основном полненькие такие, с тяжелыми ногами тетеньки на пятом десятке, дорвавшиеся до счастливых времен. Их кавалеры – молчаливые мужички с крутыми плечами и натруженными руками.
Рядом Донбасс.
Эти тоже дорвались.
Я вышел на лоджию.
Внизу, мимо подъездов прогуливались мамы с детишками. Они встревоженно, даже с каким–то благоговением поглядывали на окна – как же, Дом творчества писателей, здесь создаются художественные произведения. Как–то встретил плакатик… «Тише, тише, тише, тише! Кто–то где–то что–то пишет». В этом Доме давно уже никто не пишет.
Отписались.
Миновали счастливые времена, когда государству требовались их творения, а они эти творения поставляли обильно и в срок.
Пришли другие времена.
Прежние читатели уже не могут купить книг, не по карману, а пришедшие им на смену другие читатели потребляют исключительно криминальные романы. А эти криминальные романы тоже, оказывается, не столь уж простое дело, прежняя сноровка не выручает, опыт по созданию производственных произведений не годится совершенно. Далеко не каждому удается нащупать тонкую грань между собственной ограниченностью и детективной занимательностью. Да, большие таланты терпят сокрушительные поражения и признают полнейшую свою несостоятельность. То–то они, бедные, озадачены, то–то они, бедные, сконфужены.
Слышал я здесь их причитания после третьего стакана каберне. Делился как–то один классик наболевшим. «Столько, говорит, кровищи подпустил в свою рукопись, столько трупов навалил почти на каждой странице! А какая, говорит, у меня постель в романе! Какая изысканная порнуха! Не говоря уже о том, что можно все тонкости мата изучать по каждой главе… И надо же – отвергли, подлые! Значит, маловато крови, значит, недостаточно трупов!» И слезы отчаяния, оскорбленности, слезы непонимания и обиды катились из его маленьких, но чрезвычайно выразительных глаз.
Мне нужно было продлить срок моего пребывания. Дом творчества был почти пуст, и я надеялся, что сложностей с этим не будет. Одноэтажное административное здание было рядом, и, заперев двери на все обороты ключа, я направился к директору.
Сумрачный прохладный вестибюль был пуст. Стены украшали две громадные картины. На одной были изображены Золотые ворота – продырявленная скала в море, на второй почему–то подмосковный заснеженный лес. Видимо, какой–то живописец расплатился картинами за свое здесь пребывание.
– Можно? – заглянул я к директору.
– Входи! – Леонид Николаевич гостеприимно махнул рукой. – Как отдыхается?
– С каждым годом все лучше.
– Коньячку?
– Можно. – Я присел к приставному столику.
Леонид Николаевич был плотен телом, улыбчив, подвижен. Что–то простецкое сквозило в его манерах, что–то простоватое – похоже, не всегда он был большим начальником, не всегда командовал отдыхом классиков и лауреатов.
Пока директор ходил к шкафу за коньяком, я по привычке, по прошлой своей, наверно, уже невытравляемой привычке, скосил глаза в его ежедневник. Телефоны, даты, имена…
И вдруг…
Изморозь, иначе не скажешь, изморозь пробежала зябкой волной по всему моему телу – я увидел в блокноте собственную фамилию. Не ту, под которой жил здесь, не ту, под которой мотался по белу свету, я увидел в блокноте обведенную овальной линией собственную свою истинную фамилию.
– Наш коктебельский поэт сказал потрясающие слова. – Леонид Николаевич возник из–за моей спины, поставил на стол бутылку, две маленькие хрустальные рюмки и сел напротив.
– Хорошие слова? – единственное, что я мог произнести в эти секунды.
– Я пью божественный напиток – коньяк с названьем «Коктебель». Он будто драгоценный слиток… Ну, и так далее.
– Знаю, – сказал я. – Слава Ложко. Эти стихи выбиты в его ресторане на гранитной плите… Позвоню?
– Конечно, – Леонид Николаевич радушно махнул рукой в сторону телефона.
Я встал, обошел вокруг стола, сел в начальственное кресло, придвинул к себе телефон, заодно, как бы между прочим, придвинул ежедневник и, наугад потыкав пальцем в первые попавшиеся кнопки, склонился над блокнотом.
Так и есть.
Моя фамилия записана на странице, помеченной сегодняшним днем. Я редко слышу удары собственного сердца, но сейчас почувствовал. Частые, сильные удары, от которых, кажется, прогибалась грудная клетка.
– О! – воскликнул я радостно, тыча пальцем в ежедневник. – Этот товарищ тоже приезжает?
– Который? – Леонид Николаевич склонился над блокнотом, вчитался в мою фамилию и равнодушно махнул рукой. – Да нет… Кто–то спрашивал, не отдыхает ли у нас этот человек.
– И что? Отдыхает?