Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
Слова эти показались Здору странными, но ответа не требовали, и он озадаченно промолчал. Не все говорил Выговский, отделывался какими–то намеками, уводившими мысли Здора в сторону опасную, непредсказуемую, но пока еще терпимую. И он решил потерпеть, тем более что не было сказано ничего такого, что его к чему–то обязывало.
Ошибался он, ошибался.
Не знал, что невинные слова затягивают в воронку непредсказуемости куда сильнее, нежели самые страшные, но открытые клятвы. Может быть, Выговский действительно был силен умом и духом, может, просто мозги
А Новороссийск им не понравился, обоим не понравился. Каким–то пустоватым показался. Громадные проспекты больше напоминали пустыри, ветер гнал по улицам обрывки бумаг, пластмассовые стаканчики, целлофановые пакеты. Людей почти не было видно, будто попрятались они в ожидании очередного обстрела, будто до сих пор продолжались эти обстрелы и бомбежки. Памятники героического прошлого – облезлые, ржавые, с отвалившимися плитами – казались попросту жалкими, будто оставили их прежние цивилизации, будто оставили их народы, навсегда исчезнувшие с лица земли.
А там как знать, как знать – тот ли народ живет сейчас на бескрайних просторах нашей родины, тот ли, который победил на Куликовом поле, который гнал Наполеона с полными штанами дерьма, который сломал хребет Гитлеру…
Кто знает.
Уж больно забит он, угодлив, заискивающ.
Потому и памятники в таком виде.
Похоже, нет уж того народа, которому они поставлены. Исчезли греки, ушли в небытие египтяне, вот и славяне потихоньку растворяются в темной, вязкой массе пришлых племен, которых они сами же и вскормили на свою голову. А ублюдки с непроизносимыми фамилиями неустанно клеймят их с экранов за какие–то несусветные грехи и пороки. И надо же – верят, каются, лебезят, обещают исправиться. Нет, это уже не те люди, которые в пыль и прах громили самых крутых вояк.
Не те, не те, не те…
Выговский постоял перед железнодорожным вагоном, изрешеченным снарядами, минами, осколками до какого–то невообразимого состояния, покачался с носков на каблуки, обошел вокруг вагона.
– А ничего досталось ребятам, – проговорил он наконец. – Крутовато досталось…
– Шестнадцать тонн снарядов и мин выпущено на каждого, – прочитал Здор на табличке.
– Нам бы таких ребят, а? – весело обернулся Выговский к Здору. – Человека три, ну, может быть, пять, а? Вполне бы хватило.
– Для чего? – осторожно спросил Здор.
– А для всего! – не задумываясь, ответил Выговский. – С ними что угодно можно было бы сделать. Что угодно, что угодно! – повторил он несколько раз и, ничего больше не добавив, опять оставил Здора в опасливом недоумении. – Знаешь, что я тебе скажу, – обернулся Выговский с переднего сиденья такси, когда они уже ехали к Мандрыке, – я вот что скажу… Они бы не потребовали с меня ни «Мерседеса», ни Шарончихи.
– Они бы потребовали другое, – с неожиданной жесткостью сказал Здор. – И ты бы им этого дать не смог. Не смог бы ты с ними расплатиться. Ни «Мерседесом», ни Шарончихой.
– И чего бы они потребовали?
– Сам знаешь.
– Может быть, – легко согласился Выговский. – Очень даже может быть. Но мечтать–то никому не запретно, верно?
– Мечтай, – равнодушно протянул Здор.
Выговский резко обернулся назад, изумленно посмотрел Здору в глаза, и тот взгляда не отвел, не дрогнул, понимая, что этот разговор, эту маленькую схватку выиграл все–таки он.
И Выговский это понял.
– Как скажешь, – пробормотал он, глядя в ветровое стекло. – Как скажешь.
За окном мелькала жесткая рябь моря, буксир тащил через бухту какую–то посудину, на дальнем берегу просматривались зыбкие, дрожащие в знойном мареве контуры портовых кранов.
И Мандрыка им не понравился, обоим не понравился. Был он молчалив, смотрел исподлобья, сутулился, как бы закрывался от удара. Водку на стол ставил молча, молча умудрился отправить из комнаты жену, которая выглядела откровенно испуганной – все–таки приехал бывший зэк и ждать от него чего–то хорошего, по ее мнению, не приходилось. А Выговский был легок, улыбчив, с любопытством рассматривал фотографии на стене, любовался видом из окна, рассказывал, как они провели день, как знакомились с Новороссийском, увлеченно врал, что город его потряс, показался ему прекрасным и – о, как счастливы люди, которые живут здесь постоянно!
Здор озадаченно склонил голову к плечу да так и замер в немом изумлении – он не понимал, зачем врать на такую невинную, в общем–то, тему.
Наконец Мандрыка расположил на столе и водку, и помидоры, нарезал какой–то колбасы, которую Выговский сразу определил как плохую, и это еще раз убедило его в том, что Новороссийск – паршивый городишко.
– Прошу, – Мандрыка сделал невнятный жест рукой и первым сел к столу.
– Охотно, – сказал Выговский. Он сбросил светлый пиджак на кушетку и сел к столу, подкатав на ходу рукава рубашки.
– Освободился, значит? – спросил Мандрыка, подняв глаза на Здора. – Давно?
– Уж успел забыть.
Всего несколько слов, пустых, в общем–то, ничего не значащих, но Выговскому их оказалось вполне достаточно. Он понял, что Мандрыка уверен в себе, слюнявить, смущаться и теребить носовой платок не будет, что Здора уважает не слишком и не церемонится с ним, но и Здор не чувствует никакой зависимости от своего дальнего родственника не то по жене, не то по первому мужу жены, не то просто по каким–то соседским связям.
– Это хорошо, – кивнул Мандрыка и разлил всем по полстакана водки. – Плохая память спасает нас от дурных воспоминаний. Воспоминания должны быть счастливыми и радостными.
– А у меня и от зоны остались только счастливые и радостные впечатления, – Здор твердо посмотрел Мандрыке в глаза.
– За это и выпьем, – ответил тот. – Будьмо!
– Не понял? – спросил Выговский. – Будьмо – это что?
– Краткое пожелание хорошей жизни. Если наш тост услышат высшие силы, мы будем удачливы и здоровы, будем вместе и навсегда, будем плодиться и размножаться, радоваться жизни и веселить своих близких!