Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
– Надолго? – спросил я.
– Две недели. Больше нет смысла. Погода испортится, похолодает, задуют осенние ветры, и Коктебель, как таковой, исчезнет.
– Журналист?
– Как догадался?
– Писатели более церемонные, самоуглубленные, преисполненные величия и неповторимости.
Алевтин весело, даже с какой–то надсадностью рассмеялся – ему было приятно слышать о писателях нечто уничижительное. Видимо, не всегда отношения с писателями, если таковые и были, складывались у него легко и просто.
– Но книги у меня есть. – Алевтин поднял вилку
– Да–а–а? – удивился я, наполнив свой голос восторгом и обожанием. – О чем?
– Как тебе сказать, – он раздумчиво подцепил ножом и положил на вилку комочек каши, отправил ее в рот, не торопясь принялся жевать. – Всевозможные чрезвычайные проявления человеческой жизни.
– Но это опасно? – прикинулся я полным дураком.
– Случается, – кивнул он с некоторой скорбью. Замер на какие–то секунды, и его остановившийся взгляд, похоже, был устремлен в прошлое, где было ему тяжело, где подстерегали опасности и жизнь висела на волоске. – Афганистан, Чечня, Чернобыль – это все этапы моего пути, – Алевтин печально улыбнулся, чуть развел ладони в стороны, мол, тут уж ничего не изменить.
– Завидная судьба!
– Знаешь, завидной она стала, когда я убедился, что выжил.
– Таких людей встретишь не часто, – я из последних сил подыгрывал моему соседу, чувствуя, что это у меня получается – любой восторг, самый хилый, он заглатывал не раздумывая.
– Могу похвастаться, – он цепко посмотрел на меня, словно прикидывая – стоит ли делиться заветным. – Могу похвастаться – я считаюсь участником Афганской войны, имею удостоверение чеченской кампании, получаю пособие как пострадавший от Чернобыльской катастрофы, а кроме того – являюсь почетным космонавтом.
– А так бывает?
– Со мной вот случилось, – он недоуменно пожал плечами, словно удивляясь собственной судьбе. – Представляешь, вызывает редактор, Анатолий Владимирович, и говорит… Предстоит, говорит, небольшая командировка… На орбиту.
– И что?
– Пришлось слетать. Ненадолго, правда, недели полторы был с ребятами. Сдружились мы – отпускать не хотели, запрос посылали в Центр управления полетами… Но, сам понимаешь… Пришлось вернуться. Но на Землю–матушку насмотрелся из космоса вволю. Уж теперь–то я знаю, где мы живем.
– А это… Чернобыль? Неужели облучился?
– Врачи не признают, но я–то чувствую, – Алевтин смотрел сквозь меня, смотрел прямо в радиационное пространство и, похоже, видел себя, неукротимого, в недрах четвертого блока Чернобыльской станции. – Повидал я кое–что на этой земле.
– Притомился?
– С чего ты взял?
– Ну, если приехал сюда дух перевести, на камушках полежать, в волнах поплескаться… Значит, возникла надобность?
– Знаешь, возникла! – охотно подхватил он, уловив в моих словах почтение, признание его усилий. – Захотелось смены впечатлений.
– Понимаю, – кивнул я. – Как это мне близко!
– А сам откуда?
– Кемерово. – Это был город, о котором я не знал ровным счетом ничего. Вроде угольный край, вроде сибирский, кажется, там что–то с шахтерами происходило.
– Писатель?
– Журналист.
– Ага, – кивнул он, подбирая губами с вилки очередной комочек каши. – Наш человек. О чем пишешь?
– Криминальная революция, нашествие преступных группировок, заказные убийства, – на эту тему я мог говорить бесконечно с прекрасным знанием материала и таких подробностей, о которых наверняка ничего не слышал мой новый друг Алевтин.
– Как и везде, – сочувственно произнес он. – Как и везде, – повторил Алевтин, кивая и пережевывая кашу. – Вроде и печально, но, с другой стороны, какой всплеск чувств, впечатлений, потрясающих историй, судеб, характеров!
– Может быть, может быть, – мне подобные мысли не приходили в голову, и ответить сразу я не смог. Но что–то во мне воспротивилось, пришло ощущение, что истина в другом месте, что его слова если и не фальшивы насквозь, то какие–то надуманные, произнесенные для красоты разговора. Уж кому–кому, а мне–то хорошо известны и чувства, и судьбы, и характеры криминальной жизни.
– Не согласен со мной? – напористо спросил Алевтин, припадая грудью к столу, чтобы поглубже заглянуть мне в глаза и высмотреть там как можно больше, даже такое, что и мне самому неизвестно.
– Мне кажется, что суетная, насыщенная жизнь…
– Только такая и может называться жизнью! – воскликнул Алевтин с каким–то непонятным подъемом и даже глазами сверкнул.
– Возможно.
– Извини, я тебя перебил. – Он приложил к груди ладошку, натруженную штангами, штурвалами, скафандрами, перископами и чем–то там еще.
– Да? – удивился я. – А о чем шла речь? – Когда меня перебивают, я не пытаюсь закончить. Не потому, что так уж обидчив и самолюбив, вовсе нет. Причина другая. Просто оборванные слова уже не имеют смысла. Они были уместны именно в эту секунду разговора, когда в воздухе еще звучало эхо от предыдущих слов, сказанных кем–то. А когда прошло время и о тебе вспомнили, позволили закончить начатое… Оно уже никому не нужно и не представляет никакого интереса. И прерванные анекдоты я не заканчиваю по той же причине. И до споров, когда тебя яростно перебивают, доказывают, убеждают, я не охотник. Мне кажется, еще никто никого ни в чем не убедил. Человек может принять чужую точку зрения, но вовсе не потому, что с ней согласился, скорее, ему просто надоел спор.
– Ты начал говорить о жизни, – напомнил Алевтин.
– А, да… Так вот, мне кажется, что суетная жизнь как раз и не располагает к чувствам и переживаниям. Не до этого. Справиться бы с событиями, поспеть за переменами. А отпереживаем, отмаемся, отчувствуем как–нибудь потом, когда выпадет свободное время.
– Ошибаешься! – закричал Алевтин с таким азартом, что два–три постояльца Дома творчества, которые к этому времени расположились в разных углах столовой, посмотрели на нас с некоторым любопытством. И даже полубанкир–полукиллер махнул полноватой рукой из темного своего угла, где он сидел так, что мог отстреливаться, не опасаясь удара с тыла.