Бубба Хо-Теп
Шрифт:
Этого он не примет. Он не Себастьян Хафф. Он Элвис Чертов Аарон Гребаный Пресли, с фурункулом на хрене.
Конечно, раз он верил в это, то, может, стоило бы поверить, что и Джек был Джоном Ф. Кеннеди, а Мамаша Дилэй, другой пациент «Тенистой рощи», — Диллинджером. Но опять же — а может, и нет. У них доказательств было маловато. Он хотя бы выглядел, как постаревший больной Элвис. А Джек был черным — заявлял, что власть имущие его перекрасили, чтобы спрятать, а Мамс была женщиной и заявляла, что сделала операцию по смене пола.
Господи, это дом престарелых или дурдом?
Комната Джека была особенная. Он не хотел ни с кем делиться. Откуда-то у него водились деньги. Комната была
Когда Элвис заглянул в комнату Джека, увидел, что тот лежит ничком на полу. Ночнушка Джека была задернута до шеи, а его костлявая черная задница на тусклом свете казалась сделанной из лакрицы. Элвис решил, что Джек направлялся в сральник, или возвращался оттуда, и упал. Может, сердце.
— Джек, — позвал Элвис.
Элвис проковылял в комнату, установил ходунки возле Джека, сделал глубокий вдох и отступил от них, опираясь только одной рукой. Опустился рядом с Джеком на колени, надеясь, что сможет потом подняться. Боже, но как же взвыли колени и спина.
Джек тяжело дышал. Элвис заметил шрам вдоль волос Джека, длинный, рядом с которым кожа казалась светлее, почти серой. («Тут они и вырезали мозг, — обычно объяснял Джек, — засунули его в сраную банку. Теперь у меня в башке мешочек с песком»).
Элвис тронул старика за плечо.
— Джек. Мужик, ты как?
Нет ответа.
Элвис попробовал еще раз.
— Мистер Кеннеди.
— Ух, — сказал Джек (мистер Кеннеди).
— Эй, мужик, ты на полу, — сказал Элвис.
— Неужели? А ты кто?
Элвис заколебался. Не самое лучшее время накручивать старика.
— Себастьян, — сказал он, — Себастьян Хафф.
Элвис взял Джека за плечо и перекатил на спину. Это было не сложнее, чем перевернуть желе. Теперь Джек лежал на спине. Он перевел взгляд на Элвиса. Начал говорить, заколебался. Элвис взялся за ночнушку и сумел натянуть ее до коленей, чтобы вернуть старперу хоть какое-то достоинство.
Джек наконец-то пришел в себя.
— Видел, как он сбежал в коридор? С таким еще шорохом.
— Кто?
— Тот, кого они послали.
— Кто они?
— Сам знаешь. Линдон Джонсон. Кастро. Послали кого-то добить меня. По-моему, это был сам Джонсон. Реально уродливый. Реальный чертов урод.
— Джонсон умер, — сказал Элвис.
— Это его не остановит, — ответил Джек.
Позже тем утром, когда солнце прострелило сквозь жалюзи на окне Элвиса, он заложил руки за голову и обдумывал прошедшую ночь, пока миловидная черная сестра с грейпфрутами-сиськами смазывала ему член. Он сообщил о падении Джека и пришли медбратья, чтобы вернуть того в постель, а его самого к ходункам. Он доковылял до своей комнаты (получив разнос за то, что шляется посреди ночи), чувствуя, что в дом престарелых задуло новый воздух, с запахом неизвестного, которого не было днем ранее. Сейчас он почти весь вышел, но все же ощущался, гудел на заднем фоне, как какой-то генератор, готовый перещелкнуться на режим посильнее при первом же требовании.
И Элвис был уверен, что это не его воображение. Скребыхающий звук, который он слышал ночью — Джек тоже его слышал. И что это было? Не стук ходунков, не калека, волочащий ноги, не скрип инвалидной коляски, это было что-то другое, и теперь, когда он задумался, оно казалось не совсем паучьими ножками в гравии, а скорее мотком колючей проволоки, что катился по кафелю.
Элвис так погрузился в размышления, что и забыл о медсестре, пока она не воскликнула:
— Мистер Хафф!
— Чего?.. — он увидел, что она улыбается и смотрит на свои руки. Он тоже посмотрел. Там, на одной из ее ладоней в перчатке, возлежал огромный стояк с синими венами и гнойным нарывом размером с пекан. Это был его стояк и его гнойный нарыв.
— Ах вы старый негодяй, — сказала она и мягко положила член ему между ног. — Пожалуй, вам лучше принять холодный душ, мистер Хафф.
Элвис был сражен. Впервые за долгие годы у него так встал. С чего?
А потом он понял, с чего. Он не думал о том, что член не может встать. Он думал о чем-то, что его увлекло, и теперь, когда у него в голове щелкало что-то кроме старых воспоминаний и сомнений, переживаний о следующих обеде и походе на толчок, он получил новую дозу жизни. Он улыбнулся и продемонстрировал медсестре десны и оставшиеся зубы.
— А вы сходите со мной, — сказал он, — и тогда согласен на душ.
— Глупышка, — ответила она, опустила его ночнушку, встала, сняла перчатки и бросила в мусор у его койки.
— Может, подергаете чутка, — сказал Элвис.
— Вам должно быть стыдно! — сказала медсестра, но сказала с улыбкой.
Когда она ушла, то оставила дверь открытой. Это сперва обеспокоило Элвиса, но потом он решил, что его койка под таким ракурсом, что никто ничего не увидит, а если и увидит — ну и хрен с ними. Он не собирался смотреть дареному стояку в уретру. Поднял простыню повыше, запустил под нее руки и задрал ночнушку на пузо. Ухватился за своего змея и начал душить его одной рукой, пробегая пальцем по гнойнику. Второй рукой ласкал яйца. Подумал о Присцилле и миловидной черной медсестре и дочке Быка и даже синеволосой толстой дамочке с татуировкой ЭЛВИС на попе, и дергал все сильнее и быстрее, и черт возьми, становился все тверже и тверже, и первым пролился фурункул, взорвавшись горячим гноем на ноги, а потом яйца, о которых он думал, что они уже опустели навсегда, заполнились соком и электричеством, и наконец он достиг предела. Дамба лопнула, потекло. Он услышал, как радостно кричит, и почувствовал теплую влагу, скользящую по ногам, доставшую даже до пальцев.
— О боже, — сказал он тихо. — Хорошо. Хорошо.
Закрыл глаза и уснул. И впервые за долгое время — не урывками.
Время обеда. Столовая «Тенистой рощи».
Элвис сел за стол с подносом пареных моркови и брокколи и ростбифом. Сбоку на подносе сгрудились сухой хлеб, кружочек масла и низкий стаканчик молока. Не воодушевляет.
Рядом запихивала в нос морковь Печальный Йодлер, разглагольствуя о грехах Господа, Небесного отца, от которого во сне залетела бедняжка Мария, когда он присунул ей свой хрен, пока она храпела, и — благослови ее душу — даже ничего не поняла и не получила удовольствия, а проснулась уже с животом, полным ребенком, и без всяких воспоминаний о перепихоне.
Элвис все это уже слышал. Раньше это его коробило, речи о Боге-насильнике, но он их уже наслушался и теперь ему было все равно. Она все трещала.
Старик напротив, который носил черную маску и — иногда — белый стетсон, известный пациентам и персоналу как Кемосабе, щелкнул в пол из двух своих игрушечных пистолетов без пистонов и крикнул невидимому Тонто наклониться, чтобы прокатить его домой.
За другим концом стола Диллинджер рассказывал, сколько виски он выпил и сколько сигар выкурил, пока член не отрезали под корень, чтобы он стал ей и скрывался здесь в женском обличье. Теперь, говорил он, он больше не думает о банках или автоматах, женщинах или хороших сигарах. Теперь он думает о грязных тарелках, цвете шторок и гардин в сочетании с коврами и обоями.