Бубновый валет
Шрифт:
Водянистые колбочки глаз Вальдемара Яновича уставились на Турецкого с мольбой.
— Вальдемар Янович, я отдам вам ваше сокровище. Но сначала вы мне скажете, куда девался Бруно Шерман. Договорились?
Альнис разинул бледный рот, готовясь издать вой, на который сбежится весь дом престарелых, если не из жалости, то хотя бы из любопытства, чтобы выяснить, что произошло. Турецкий сделал шаг к окну. Коробочка зависла над подоконником.
— Не советую. Пока суд да дело, вашу собственность кто-нибудь скоммуниздит. А если мы оба не будем делать резких движений, она вернется к вам в целости и сохранности.
На Альниса было жалко смотреть. Даже то, что мучается он, в сущности, из-за своей вредности, не уменьшало неловкого чувства, и, чтобы скрыть смущение, Турецкий отвернулся. За окном сплошной прозрачной горячей глыбой залегал украинский полдень без теней, полный света и движения. Там никому не было дела до того, что происходит в палате, полной враждебной напряженности между двумя людьми.
Альнис приподнялся. Персонал дома престарелых ни за что в это не поверил бы, но факт оставался фактом: он был способен двигаться. Простыня сползла, обнаружив бинты, по которым расплывались водянисто-коричневые пятна.
— Что у вас в этой коробочке, Вальдемар Янович? — с максимумом возможного дружелюбия спросил Турецкий.
С гулким, каким-то механическим, вздохом Альнис опустился обратно на подушку. Из него словно вышел воздух, а вместе с воздухом и поддерживавшая его злость.
— Часы Иосифа Виссарионовича. Он лично меня наградил. За то, что я истреблял гитлеровских недобитков…
Злость благотворно подействовала на связность и отчетливость речи. Несмотря на беззубую шепелявость, Альниса вполне можно было понять.
— Среди недобитков попадались и невиновные люди, Вальдемар Янович. Таков был художник Бруно Шерман…
— Не-ет. Он сотрудничал с фашистами.
— В чем заключалось его сотрудничество? В чем? В том, что влюбил в себя жену немецкого коменданта?
— Откуда… вы знаете?
— Мы многое знаем, Вальдемар Янович. Знаем, что Бруно Шерман не признался ни в одном пункте ваших обвинений. Что вы с ним дальше сделали?
— Ни… ничего… Это все она, его немка, — хныкал неблагообразный старец. — Стерва, фашистская волчица. Что она… она сделала…
— Что?
— Невероятное. Никто бы… не мог… Мы не давали заключенным никаких предметов, чтобы не могли покончить с собой. А она исхитрилась…
— Почему? Зачем она это сделала?
— Он за нее боялся… беременная… Она боялась, что мы используем ее и ребенка, чтобы заставить его все подписать… Так бы и получилось…
Альнис говорил теперь настойчиво, делая перерывы на одышку, иногда путаясь в отдельных слогах, повторяя их несколько раз, но в целом внятно. Глаза его были настороженно прикованы к руке Турецкого, который все еще держал коробочку над зияющей бездной окна.
— Как может женщина покончить с собой, когда нечем зарезаться, удавиться, вскрыть вены?
— Не пожалела и ребенка. Ночью, когда все спали… Без единого стона… Сокамерницы только утром обнаружили… Говорили, вроде слышали, будто рвет кого-то… Стерва… Она откусила себе язык.
Турецкий чуть не выпустил из рук коробочку, и Альнис глухо вскрикнул:
— Отдайте… а то не стану рассказывать.
— Осталось совсем чуть-чуть, Вальдемар Янович. Напрягитесь. Что случилось с Бруно Шерманом?
— Что с Шерманом… Все равно его судили… Виновен… Отправили в зону. Дальше не следил… не знаю… устал… отда-ай…
Турецкий подсунул коробочку на прежнее место. Мало того, он еще поправил подушку и одернул край простыни. Альнис удовлетворенно вытянулся в прежней позе. Спите спокойно, Вальдемар Янович. Пусть ваш покой на заслуженном отдыхе не тревожат тени Бруно и Марианны. Или уже потревожили и вашей атрофированной совести не удастся отделаться от них?
— А картины? — задал он напоследок Альнису тот вопрос, из-за которого пытали Славу Грязнова. — У вас сохранились картины Шермана? Он для вас что-то писал?
С койки донесся дробный смешок.
— Молодой человек, — голос Альниса приобрел былую следовательскую язвительность, — а вы… видели эти картины? Мазня… Я бы и даром не взял… Даже если бы он настаивал…
— Ну, як воно? — сгорая от любопытства, подкараулила Турецкого в коридоре Руслана. — Страшнэ?
— Страшнэ, Руслана, страшнэ, — согласился Александр Борисович, с трудом избавляясь от послевкусия разговора с Альнисом, смердящим гноем застарелых язв.
Наверное, Турецкий никому не решится признаться, но сам не забудет мелкую, но отчего-то пугающую деталь. Перед тем как вернуть заветную коробочку Альниса под подушку, он открыл ее. Там хранились заурядные часы марки «Полет». Заржавевшие, поломанные, безо всякой дарственной надписи.
Немедленно покинув каменец-подольский дом престарелых, Турецкий связался с Москвой, наделив Дениса инструкциями, согласно которым он должен был узнать судьбу Шермана в сталинских лагерях.
— Ясно, дядь Сань… Сделаем!
Денис старался казаться бодрым, но голос его сорвался. От Рузавина по-прежнему не было никаких вестей.
По официальным каналам дознаваться о судьбе польского художника, угодившего в ГУЛАГ, можно было долго и безрезультатно, и ни один из винтиков бюрократической системы, перешедшей в наследство новому режиму от старого, не давал гарантии, что его следы отыщутся в хитросплетении документов. К счастью, следователь по особо важным делам Александр Борисович Турецкий за долгую трудовую деятельность оброс всевозможными знакомствами, которые рано или поздно должны были пригодиться. Одной такой наводкой он облагодетельствовал Дениса. Генерал-полковник юстиции Вадим Сергеевич Самохвалов, ныне начальник ГУИТУ, иными словами, главка исполнения наказаний, когда-то учился вместе с Саней на юридическом. Не то чтобы они были закадычными друзьями, но все-таки — студенческое братство. Вместе прогуливали скучные лекции, иногда подкидывали один другому шпаргалку на экзаменах. Имени следователя по особо важным делам Турецкого должно было оказаться достаточно, но Денис перед фигурой заведующего всеми тюрьмами и зонами слегка трепетал. Для него, законопослушного гражданина, привыкшего ловить преступников, это было почти инстинктивным чувством. Так ребенок в гостях, услышав, что дядя Ваня — зубной врач, прячется за спину матери, воображая, что дядя Ваня сейчас схватит его и потащит на зубоврачебное кресло.
Не зря, как выяснилось, трепетал. Точнее, трепет посетителей в этом ведомстве предполагался и даже входил в систему. Когда Денис набрал нужный номер телефона, ему ответил важный мужской голос. Голос принадлежал не самому Самохвалову, а всего лишь секретарю, который подробно расспросил, кто говорит и по какому вопросу. Закончив мини-дознание, секретарь вежливо пообещал:
— Вам позвонят. Ждите.
Ожидание затянулось: видимо, проверяли информацию. Телефонный звонок чуть не застал Дениса врасплох.