Бубновый валет
Шрифт:
— Да, тут что-то есть. — Денис не мог отделаться от мыслей о Толике. — А я вот чуть глаз не лишился, изучаю творчество другого искусствоведа.
Денис ткнул пальцем в направлении экрана компьютера, который сиял звездной чернотой. Стоило пошевелить мышку, и звездная ночь сменилась сложной таблицей.
— Вот, смотри, — ткнул Денис прямо в середину плода своих оперативных раздумий. — Пятьдесят процентов владельцев неизвестных ранее картин русского авангарда, которым выдавал сертификаты наш любимый Будников, как-либо пострадали. Одних ограбили, других убили, причем в пятнадцати случаях речь идет о почерке известных нам «морских котиков» Рубежова и Сальского. Девять картин всплыли у Миши Майера в аферах Файна.
— Ничего не скажу, — поразмыслил Агеев. — Не мешает проверить, каков этот процент у других искусствоведов, прежде чем делать выводы. Время такое, криминальное. Почему мы именно к Будникову прицепились?
— Потому что он величина, эксперт по русскому авангарду, сама Софья Ковальчук, или как там ее по отчеству, с его мнением считается. Потому что на его совести сертификат «Дереву в солнечном свете». Потому что многовато, как ни сравни, совпадений…
В это время снова зазвонил телефон.
— Дениска, узнаешь старого ворчуна Семен Семеныча?
— Семен Семенович, — обреченно промямлил Денис, — я на работе.
— А ты, может, думаешь, я не на работе? — налился ядом Семен Семенович. — А ты думаешь, работа — это достаточный предлог, чтобы обижать такую замечательную девушку?
Монолог Моисеева Денис выслушал молча, становясь все более растерянным, время от времени вставляя то «да», то «нет». Нажав на кнопку отбоя, потряс головой, словно в ухо ему набралась вода, после чего резко встал, заставив стул взбрыкнуть.
— Чего это с тобой? — полюбопытствовал Агеев.
— Да так. Найди Голованова и направь его на Толика. И надо все-таки побеседовать с Будниковым. А лучше установить наблюдение. — Подумав, добавил: — Но не сейчас. Позже, когда Файн приедет. Тут-то мы его связи и проследим.
Тут Денис допустил оплошность, о которой ему впоследствии придется пожалеть.
В Раменках-2 художники не отличались общительностью, чаще сидя по своим комнатам, и Матвей Пикаев, вернувшись с встречи, застал знакомую картину. Ему хотелось поскорее завернуть к себе: встреча его расстроила, в чем он не боялся сознаться. С человеком, который его разыскивал, Матвей заговорил как с равным себе, подразумевая, что тот в курсе всех событий, а выяснилось, что того используют как лоха, втемную. Он ничего не знал. Или прикидывался, что не знает. А если не прикидывался? Или, хуже, если это была проверка на вшивость? Эх, похоже, Матвей свалял дурака! В размышлениях о допущенной ошибке Матвей дошел до двери собственной комнаты, вспомнил о предлоге, под которым отпросился из бункера, и вынужден был вернуться.
— Эй, Олег, ты дома? Держи свои белила.
— Спасибо, Матвей. Погоди, сейчас деньги отдам.
— Деньги? Не смеши. Какие счеты между коллегами? Все мы заняты общей работой.
Белила понадобились Олегу Земскому вот зачем: для снятия копии к нему поступила необычная картина, центральную часть которой занимала фигура ангелоподобной женщины. На фоне окружения, написанного в тягостных зеленовато-коричневых, с примесью черного, тонах, ангел светился, он выступал из полотна, он буквально парил вне его. Олег должен разобраться, какими средствами это достигнуто. Ясно одно: потребуется белая краска, которая сейчас у него на исходе.
Работы предстояло много, но и позади осталось не меньше. Первоначально картина была целиком грубо замазана краской, которой художники не пользуются. Олегу рассказали предысторию: этот холст провисел чертову прорву лет на потолке в комнате какой-то украинской старухи, которая о нем даже не знала. Картину создавал в оккупированном городе художник, обреченный на казнь; написав свое лучшее творение, он скрыл его от людей, надеясь, может быть, что через много лет после его смерти кто-нибудь случайно наткнется, откроет, найдет… А может быть, даже не надеялся. Писал с мужеством последнего отчаяния, потому что не мог не писать. Странные побуждения бывают у творческих людей.
Пока Олег Земский отчищал и реставрировал картину, все шло нормально: он относился к ней как к очередному заданию. Сколько их числилось в его послужном раменском списке! Приходилось снимать копии с картин мастеров, более знаменитых, чем Бруно Шерман. Но когда картина оказалась возвращена к первоначальному состоянию и водружена на мольберт посреди комнаты Олега (так он обычно поступал прежде, чем приступить к копированию, вживаясь в стиль), он ощутил, что она оказывает на него необычное воздействие. Скорбящий ангел и обреченные аду девушки… Сплав жизни и смерти, сотворение красоты на пороге гибели… Олег Земский мог не смотреть на картину: все равно ангел смотрел на него. Заглядывал в самые потаенные глубины души, как и положено ангелам.
Внезапно Олега потянуло к работе, но не к фальсификации картины Шермана, которая, он знал, уйдет этак за сотню тысяч долларов в одну из частных коллекций Азии или Европы, а к совсем другой работе, о которой он, казалось, вовсе забыл. Увеличивая хаос в своей и без того неприбранной комнате, он вытащил из-за железного сейфа, служившего тумбочкой, увесистую папку, из которой выпадали листы. Подрагивающими пальцами развязал матерчатые, распустившиеся на концах тесемки и стал раскладывать листы на полу. Остановился, только когда не осталось пространства сделать и шаг. Вот оно, его прошлое: то, что он имел право подписать своим именем. Городской пейзаж: ночные дома, искривленные освещением, фонари, превращающиеся в звезды, и звезды, спускающиеся с неба, чтобы стать крупными, как фонари. Девушка с тонкими руками, в смелом повороте повязанной банданой головы, складки холщовой сумки, небрежно перекинутой через плечо, складываются в слово «Yes». Старик-бомж валяется в зеленой, как предсмертная рвота, луже, а мимо бегут по своим делам клерки с мобильными телефонами, домохозяйки с сумками, бандиты, обвешанные золотыми цепями, и никто не остановится, чтобы помочь… Все это он нарисовал в первый месяц пребывания в Раменках-2, отдыхая от подделок. Постепенно подделки заняли все время, а когда выдавалась свободная минута, Олег предпочитал заполнить ее валянием на кровати, алкоголем или игрой в подкидного дурака с братом Анисимом. Говорили только о том, что кончились кисти или краски, и о том, как бы не нарушить срок сдачи картины. Как будто все другие проблемы оказались разрешены…
Бруно Шерман на краю смерти не отказался от творчества. А что заставило расстаться с собственным творчеством его, Олега Земского? Грозила ли им с братом голодная смерть? Честно признаться, нет. Они были неплохо обеспечены, пользовались успехом у критиков, их картины, хотя и нечасто, покупали зарубежные галереи. Чего им захотелось? Постоянного заработка, столь редкого в рискованной жизни художника: сегодня ты пользуешься успехом, а завтра забыт; сегодня ты пишешь вещи общедоступные, а завтра такие, что публика оценит, возможно, лет через сорок. Почему бы не подкопить деньжат, чтобы не бояться превратностей судьбы? Олег и Анисим Земские успокаивали себя тем, что копирование картин великих мастеров, изучение секретов их мастерства — непременная часть ученичества истинного художника.
Они тогда не предвидели: «ученичество» изменит их настолько, что называть себя истинными художниками станет совестно.
На работу Денис явился рано. И тут же его огорошили:
— У нас еще одна смерть.
— А что такое?
— И Толик Рузавин пропал…
— Нет, а кто умер-то?
— Будников покончил с собой.
— Как?
— Принял большую дозу снотворных таблеток.
— Значит, все-таки был виновен? Едем на происшествие. Где он жил?