Бубновый валет
Шрифт:
— Куды едемо, сынку? — спросил дедок у Турецкого.
— В Каменец-Подольский дом престарелых, батя, — честно ответил Турецкий. И поскорее добавил: — Знакомый там у меня… отдыхает.
Старичок не нашел, что сказать, но остаток поездки злобно таращился на молодого нахала. Если бы взглядом можно было отравить, за оставшиеся два часа Саша стал бы покойником.
Турецкий на самом деле не соврал. Согласно сведениям, раздобытым Петром Самойленко, который уже изнемогал под тяжестью дружеских уз, Вальдемар Янович Альнис, с почетом отправленный на заслуженный отдых аж в восемьдесят седьмом году, пребывал ныне в стенах дома, специально построенного и благоустроенного для нужд ветеранов войны и труда. А в каком состоянии пребывал
— Слушай, Сань, — Слава, которого порядочно развезло от автобусной тряски и жары, решил отвлечься от дорожных неудобств разговором, — а чего мы, как бобики, гоняемся за прошлым? Данных для Ванды накопали выше крыши, а тебе все мало. Васильевна, женщина с портрета, теперь этот Альнис… Лучше сразу колись: что ты хочешь найти? Или кого?
— Бруно Шермана.
— Фигурально выражаясь, да?
— Нет, Слава. Прямо выражаясь. Предельно прямо.
— Да что с тобой, Санек? Он же, если не совру, тысяча восемьсот девяностого года рождения. Так долго не живут.
— А я, представь, не могу поверить, что такие люди умирают. Из стольких передряг он выходил целым и невредимым, так его явственно описывают, с его пронзительными, почти белыми глазами, что для меня он уже вроде легенды.
— Вечный Жид, что ли?
— Да нет, Слава. Вечный Жид, он ведь что делает? Ничего. Просто идет. А Бруно Шерман творит. Представь: мы тут едем, треплемся, проводим расследование, словом, варимся в современности. А где-то в заброшенном доме на окраине маленького городка сидит Бруно Шерман и всю эту современность видит с высшей точки. Он ее осмысляет и отображает. Чем больше вижу его картин, тем сильнее убеждаюсь, что если кто и может отобразить двадцать первый век, так это только он.
Судя по выражению Славиного лица, он опять хотел напомнить о таблетках, но, предвидя, какая реакция воспоследует со стороны Турецкого, заранее замял тему и принялся усердно обмахиваться газетой на украинском языке, который к середине отпуска научился прилично разбирать.
«Ты казала, у субботу пидем разом на работу» — залихватски грянул магнитофон водителя, на этот раз общеизвестную народную песню.
Каменец-Подольский дом престарелых должен был демонстрировать, что новая независимая Украина заботится как может даже о бывших своих палачах. Полы были чистыми, на подоконниках стояли цветы, в коридорах не было ни коек, ни каталок. А вот дух стоял тяжелый: пахло гнилыми овощами, дряхлыми немытыми телами и медикаментами. Двери в палаты по летнему времени были распахнуты, а дверные проемы занавешены, должно быть от мух, марлевыми пологами. Сквозь марлю неясно просвечивали как лежачие, так и подвижные фигуры. Оттого, что марля не позволяла их разглядеть, они казались больными и уродливыми.
«Лепрозорий», — почему-то припомнилось Турецкому устрашающее слово.
Администратор повела себя не слишком приветливо. Она спросила, родные ли они Альнису, и, услышав, что неродные, вообще не хотела разрешать свидание. Уломать полнотелую медноволосую даму, демонстративно не желающую понимать по-русски, удалось, только убедив ее, что они занимаются расследованием давних преступлений советского режима против украинских патриотов, где был замешан Альнис. Тогда администратор сменила гнев на милость, только выразила уверенность, что от него уже все равно ничего не добьешься. Уже десятый год он после инсульта не говорит, не реагирует на обращенные к нему слова и ходит под себя.
— А мы все-таки попытаемся с ним поговорить, — с энтузиазмом заявил Грязнов. И, в честь почтения к администраторше, добавил на украинский манер: — Попытаймось.
Угловая палата на четвертом этаже оказалась пуста. Несмотря на раскрытые окна и двери, пахло в ней так, что начинало казаться, будто здесь находился источник спертого воздуха всего дома престарелых.
— А його перевъязують, — жизнерадостно махнула рукой хорошенькая смуглая медсестричка, на которой, как отметил зорким глазом Саша, кроме белого халата, красных босоножек и заколки в белых крашеных волосах, ничего не было. Он представил себе перспективу за ней приударить, но слово «лепрозорий» отравило возможные удовольствия. И даже осознание того, что в городе Каменец-Подольский наверняка проживает парень, а может быть, и не один, который во внеслужебное время упоенно целует эти карие лукавые очи и эти полные губы, ничего не изменило. Сашка, Сашка, откуда это чистоплюйство? Давно ли, кажется, безо всяких посторонних мыслей обнимал красавицу судмедэксперта Риту Счастливую, едва позволив ей стянуть резиновые перчатки, испачканные выделениями очередного трупа? Эх, молодость, молодость!
Перевязка могла растянуться еще на добрый час, и поэтому друзьям предложили пойти прогуляться, посетить исторический центр Каменец-Подольского со знаменитой старой крепостью феодальных времен, который был совсем рядом. Альнис от них не убежит. Он вообще никуда и ни от кого уже не убежит.
— Ну, пошли, — сказал Турецкий, когда они наконец с наслаждением вдохнули свежий воздух в тени корпуса.
— Куда?
— В старую крепость. Кто-то, помню, не так давно говорил, что мы в отпуске. Разве не так? Осмотрим местные достопримечательности, приобщимся к великому прошлому Украины. В общем, побудем добропорядочными туристами.
Старую крепость они все-таки осмотрели. Снаружи. Единственное, что успели отметить москвичи, так это то, что она была действительно старая.
— Приглашаем на увлекательную экскурсию! Казематы и подземелья! Камера пыток с подлинными орудиями! — распинался высокий очкарик студенческого вида на трех языках: украинском, русском и английском.
— Слава, не хочешь в камеру пыток?
— На работу, что ли? Так месяц еще не кончился!
И друзья со смехом прошли мимо исторических достопримечательностей в бар с притягательной надписью «Старая крепость». Теперь на вопрос о посещении старой крепости они имели право честно ответить: «Посетили!»
— У меня белила кончились, — заявил с утра младший из братьев Земских, Олег. Утро в Раменках-2 было понятием относительным: вставал, спал и писал картины каждый когда хотел; у одного сутки состояли из восемнадцати часов, а у другого из двадцати восьми. Но часы показывали половину десятого, а листок календаря недавно отрывали, стало быть, утро, а не вечер. — Эй, фрэнды, кто бы такой добрый сходил за белилами?
Вся компания дружно застонала: поднятие на поверхность из бункера было трудоемкой процедурой, и заниматься этим никому не хотелось. А тут еще поход по магазинам, с ума сойти! Придется вместо рабочей, измазанной масляными красками одежды натягивать цивильные брюки и рубаху, умываться, причесываться, бриться… Впрочем, в целях упрощения усилий по приведению себя в порядок большинство бункерных затворников отращивали бороды, за исключением Андрея Шарова, наголо брившего и голову и лицо. Да еще Эдик Амбарцумян, даже под землей не расстававшийся с привычками любимца женщин, подчеркивал французистость орлиного носа и миндалевидных глаз с помощью остроконечной бородки и аккуратно подстригаемых усиков. Но вдали от общества он ходил перепачканный красками, как все.
Надо признать истину: постепенно обитатели Раменок-2 превращались в кротов. Подземный образ жизни затягивал: начинало казаться, что на поверхности нет ничего хорошего и только под землей — подлинный кайф. В подземелье было удобно и уютно, здесь было все необходимое — конечно, кроме красок, которые не вовремя кончались. Если бы кончилась еда или средства гигиены, можно было бы послать охранника, но в вопросе покупки красок художники щепетильны.
— Так и быть, — откликнулся Матвей, — я схожу.