Бубновый валет
Шрифт:
Кто-то наклонился к опущенному по случаю жары стеклу.
— Извозом не занимаюсь, — отрезал Николай Анисимович.
— А по-моему, вы нас все-таки подвезете, гражданин Шестаков. По дороге мы вас будем развлекать анекдотами о том, какие таблетки принимал ваш недавно почивший друг Николай, именем которого вы воспользовались… Стоп, стоп! Самая большая глупость, которую вы сейчас можете сделать, — это дать по газам и сбежать от нас. Ну, от нас сбежите, а от милиции? Вот видите, и успокоились.
Трое заурядных с виду мужчин ввалились в салон «ниссана», забивая табачным дымом аромат соснового освежителя.
— А руки у вас дрожат, господин Шестаков. Как бы не угодить в автокатастрофу. Может, пустите за руль кого-нибудь из нас? Исключительно в целях безопасности.
— Не пойму, о чем вы говорите, — овладел он собой, — но я в состоянии вести машину. Скажите только, куда едем.
— Мы вам покажем дорогу… В агентство «Глория».
Кирилл Шестаков считался одаренным мальчиком. Чуть ли не с двух лет мама, заботившаяся о развитии у сына любви к искусству, водила его по музеям, и в тишине, при ровном рассеянном свете, Кирюша восторженными расширенными глазами вбирал полотна великих мастеров, вырабатывая чувство эпохи и стиля. В школе его рисунки, подражающие иллюстрациям известных детских книжек, заставляли одноклассников ныть: «Кир, а нарисуй мне кота! А нарисуй медведя!» В четвертом классе учительница во всеуслышание заявила, что умение провести прямую линию без линейки — признак таланта художника, и посоветовала родителям отдать его в художественную студию.
В студии его постигло первое разочарование. Кирилл прилежно выполнял все, что задавал руководитель, корпел, выписывая тщательной акварелью гипсовые фрукты и разноцветные драпировки, и не мог понять, что же он делает не так? А тем не менее картина не складывалась, и он сам это видел. Он, такой старательный, прилежный, образованный! Тем обидней ему делалось, когда он сравнивал себя с этим… как его… нет, это имя он не забудет… с Ромкой Конопатовым! Увалень с уголовной походочкой, в школе по всем предметам одни «трояки», в студии, не слушая руководителя, все делал по-своему, лепя один к другому размашистые неаккуратные мазки… А складывалось из этих мазков — чудо. Вот сирень за весенним, только что промытым дождем стеклом: махровая, живая, колышущаяся. А Кирилл, что ни изображал, хоть цветы, хоть грузовик, хоть родное мамино лицо, — все у него получалось гипсовым.
«Что же есть в Конопатове, чего нет во мне?» — спрашивал себя Кирилл и, не находя ответа, подружился с Ромкой, надеясь узнать его секрет. Так оно, в конце концов, после шляния по улицам, походов на футбольные матчи, обсуждения приключенческих романов, и произошло. Но секрет оказался бесполезен Кириллу и только сильнее вогнал его в недоумение.
— Я тебе чего скажу, Кирюха, — смущенно признался Конопатов полушепотом, — я вот как увижу что-то красивое или, наоборот, страхолюдное, у меня прямо в животе чего-то стискивается, так и хочется нарисовать. Или прямо перед глазами встанет, как во сне, такое, чего не бывает, так его тоже охота пришпилить к бумаге… Да что я тебе корявыми словами объясняю, ты, наверно, лучше меня это чувствуешь!
Кирилл не чувствовал.
Он превосходно разбирался в направлениях живописи. Он чувствовал прорыв и загадку великих произведений искусства. Он выработал безупречный вкус и ценил красоту, где бы ее ни встречал. Но оказалось, что этого мало. Требовалось что-то неуловимое, свое, что не отпускает и будоражит, что побуждает творить… Кирилл полагал, что он на это способен. Неужели он ошибся и никакого таланта у него нет? В подростковом возрасте так трудно в это поверить. А иные отчаянные личности не в силах поверить до конца жизни: такие пополняют отряд непризнанных гениев, невыносимых для окружающих и самих себя.
Непризнанным гением Кирилл быть не захотел: по складу характера он был честолюбив и прагматичен. Ко времени выбора профессии он уже сумел трезво оценить себя и пошел учиться на искусствоведа: смысл странного понятия «творчество» оставался для него скрытым, зато рассуждения о творчестве представляли неплохое поле для деятельности. Он даже начинал писать диссертацию о деятелях русского авангарда… Но рассуждать о полотнах великих художников, зная, что ему никогда не суждено войти в их пантеон, оказалось невыносимо. Кирилл Шестаков ушел с предпоследнего курса университета и занялся бизнесом. Вот это было его дело! В бизнесе требовались быстрота реакции, напор, аналитический ум — все то, что у него уже присутствовало. Притворяться тоже приходилось, но по-другому. Дела пошли в рост, и он убедился, как это приятно: позволять себе то, чего не мог позволить раньше. До виллы на Канарах ему все еще было далеко, но сделать евроремонт и после прилично обставить пятикомнатную квартиру в центре Москвы он вполне мог.
Но даже на роскошной постели, с обладательницей фотомодельной фигуры под боком, его посещали тревожные сны: он, Кирилл Шестаков, в официальном костюме, на открытии своей выставки, держит ножницы, чтобы перерезать алую ленту. А кругом шепчутся приглашенные, все ожидают, когда же наконец кончится официальная часть и они насладятся зрелищем его новых гениальных полотен… Просыпался Кирилл в дурном настроении и в ближайшие выходные выбирался к старым друзьям, чтобы поговорить об искусстве. Одни друзья бедствовали, другие занимались инсталляциями и перформансами, приносившими иногда неплохие деньги, третьи, подобно ему, из искусства перекинулись в бизнес, но не утеряли прежних увлечений…
Кто из них познакомил Кирилла с Абрамом Файном? Полутемный зал, вечеринка для избранных. Гостям предлагали шоколадные башмаки со шнурками из тянучки, вроде тех, что поедал Чарли Чаплин в «Золотой лихорадке»; по залу носили отрезанную пластмассовую голову — дамы и даже некоторые мужчины взвизгивали… Этот человек ни разу не проявил эмоций, хотя бы из вежливости, для того, чтобы поддержать компанию. Флегматичный, носатый, все время молчавший, он совсем не заинтересовал Кирилла, но зоркий шестаковский глаз приметил на его волосатой руке особенные часы: простые с виду, но стоившие целое состояние. Файн заметил, что вычислен, но это его не смутило: напротив, он одобрительно кивнул головой. Файн и Шестаков друг друга поняли. Они выяснили, что похожи: бизнесмены, помешанные на живописи. Только, в отличие от Кирилла, искусство и бизнес для Файна составляли единое целое. Искусство, бизнес и… криминал. Это выяснилось после предложения, которое сделал ему Файн через две недели после знакомства, очевидно наведя о нем справки. Криминала Шестаков, вдоволь поварившийся в котле российской эпохи первоначального накопления капиталов, не испугался. Но даже деньги, которые сулил ему Файн, не склонили бы его влезть в аферу с картинами так, как это сделала перспектива мести. Кирилл Шестаков отомстит миру, который превозносит оригинальное творчество, и творческим людям, которые еще до рождения забрали себе то, что должно было по праву принадлежать ему.
В заместители по вопросам живописи Кирилл избрал Матвея Пикаева, который подыскивал молодых перспективных художников. Полотна некоторых, на придирчивый искусствоведческий взгляд, обнаруживали ростки гениальности. Но чтобы гениальность взошла и принесла плоды, требовалось время. А есть, одеваться, оплачивать жилье и содержать семьи молодым дарованиям нужно было сейчас. Они готовы были продать свой талант, но желающих купить его не находилось. И тогда являлись представители предприятия Файна…
Кирилл Шестаков полюбил вербовать художников.
— Я вижу, вы не лишены способностей, — подступал он к очередному дарованию, точно бес-искуситель. — Покажите что-нибудь еще. О, вот отличное полотно! Какое смелое обращение с композицией, как горит охра! Послушайте, у меня для вас найдется кое-какая работенка. Нелегкая, заранее признаюсь. Но и вознаграждение предлагаю соответствующее.
— Какая работа?
— До чего вы прыткий! Мне нравятся усердные сотрудники. Уверен, мы сработаемся. Но сначала о вознаграждении…