Бубновый валет
Шрифт:
— Скажите, скоро тут будет милиция? — донимал всех невысокий плотный человечек, который, по сведениям Матвея, и являлся зарубежным главой всего предприятия. — Неужели ничего нельзя спасти?
Матвей воззрился на него с неприязнью. Уж чья бы корова мычала…
Отступая подальше от звука выстрелов, они оказались у входа в недостроенную часть бункера, откуда сыро попахивало отходами человеческой жизнедеятельности. Художники заранее собирались с духом: им-то лучше, чем кому бы то ни было, известно, что ожидает впереди. Пересекая ручей по скользким камням, требовалось не свалиться. Преодолевая бетонную трубу, выводящую в канализационную систему Раменок, надо было крепче держаться на ногах, потому что система вентиляции была непредсказуема и сложна и в ветреные
Матвей бдительно присматривал за подчиненными. Что-то братья Земские вроде чапают налегке…
— Анисим, — окликнул брата Олег, — а ты взял Шермана? Картину с бабой-ангелицей?
— Как, разве не ты ее взял? Я не нашел…
— Тьфу ты, блин, я же предупредил тебя: она в мастерской, под лампой! Тормози, возвращаемся.
— Я вам дам «возвращаемся», — хмуро прикрикнул охранник, следивший, чтобы подопечные не отклонились от намеченного пути. — Вас там в капусту покрошат.
Невольно все замолчали. Тишину тревожили звуки выстрелов. И звуки эти приближались.
Тем временем на даче события развивались стремительно. Когда в калиточный проем, расширив его наступлением, посыпался вооруженный народ, выучка «морского котика» не дала Жоре Рубежову растеряться. Первых нападающих он полоснул очередью из автомата, одному вонзился за ключицу точный и блестящий, как скальпель, десантный нож, и Жора успел заметить, как валится он на расчищенный, замощенный, коричневато-красный плац двора, на котором незаметна кровь. Пока последующие до него добирались, Рубежов опрометью бросился в дом. Замок исправно защелкнулся. Дверь наверняка будут ломать, но на это уйдет много времени. Главное, Настя. Раз пошла такая пьянка, заложницу необходимо схватить и выставить на обозрение атакующих. Когда нож морского спецназовца прижмется к нежному девичьему горлу, впечатываясь в него до надреза, Грязнов по-другому запоет. Пока сотрудники «Глории» возились с дверью внизу, Жора неуклюжими от спешки пальцами открывал комнату на чердаке. Он влетел туда, как торпеда…
В первый момент ему показалось, что Настя скрывается в углу между распахнувшейся дверью и стенным выступом. Проверил — пусто. Выскользнула в коридор мимо него? Такого просто не может быть. Под кровать она залезть не могла, но на всякий случай Жора проверил ящики: может, свернулась там клубком и закрыла сама себя изнутри? Снаружи бушевали его преследователи, а в комнате Жора, как идиот, искал девку, которая просто испарилась.
Прибывший в поселок Майсурадзе привез ключи от дома, но внутри сотрудники «Глории» застали одного лишь Жору, который бросил оружие, показывая, что не желает сопротивляться. Был Жора в рыбацком поселке, был в армии, был на службе у бандитов и на зоне как-нибудь приспособится.
— Где Настя? — тряс его Денис, а Жора, сантиметров на восемь выше, только пассивно мотал головой.
Слабый стук в стену прервал поток однообразных вопросов. Этот звук стал сигналом к Настиному спасению…
Расположась под нависающим верхним ярусом зала общественных собраний, цепь атакующих бункер слегка высунулась за пределы неуязвимости, и вот — коротко вскрикнув, молодой сотрудник «Глории» упал, раненный в грудь. Но за ним шли другие, они, рассредоточась, стали бить в одну точку — узенькую средневековую бойницу кабины осветителя. Еще двое раненых с криками упали на ступени, уползая в безопасное место. Но опытным взглядом генерал Грязнов уже приметил ведущую наверх лесенку. Пока одни боевые товарищи снизу продолжали отвлекать засевшего наверху (и, возможно, не одного) снайпера, другие бежали захватывать снайперское гнездо. Через полминуты приглушенные выстрелы и финальный крик сверху возвестили, что зал общественных собраний для прохода безопасен.
Кабинка наверху, посреди которой лежал труп охранника с пробитой головой и окровавленными руками, продолжавшими сжимать автомат, таила в своих недрах немало интересного. Раньше она выполняла функции радиорубки, осветительной будки и будки киномеханика. На полках вдоль стен громоздились запыленной грудой круглые железные коробки. Что в них? Запись такого-то съезда… запись еще какого-то съезда… ага, вот комедия, детектив… Что-то грустное было в мысли о том, что вот такими примитивными средствами деятели советского правительства собирались отгородиться от мысли о бушующей за пределами Раменок-2 ядерной зиме.
Через зал общественных собраний они попали в длинный, похожий на тюремный, коридор, откуда приоткрытые двери вели в небольшие комнаты. В комнатах валялись на полу консервные банки и похожие на толстых разноцветных червяков тюбики из-под засохшей масляной краски, сушилось застиранное мужское белье. Безрадостный быт… Картин не было ни одной, или, по крайней мере, в глаза они не бросались.
Зато за несколькими однотипными жилыми комнатами их ждала награда: зал для фальсификаций. Об этом говорило оснащение: большая ультрафиолетовая лампа, которой засушивают свеженаписанное полотно, чтобы придать ему старинный вид; тушь и чайная заварка, которые делают краски темнее; несколько разновидностей холста — двадцатые годы, тридцатые, сороковые. Холст для подделок добывался просто: покупалась незначительная картина нужной эпохи, с нее смывались краски, и новая копия наносилась на материал, к которому даже у самого придирчивого эксперта не могло быть претензий. Имелись здесь, конечно, укрепленные на штативах лупы, позволяющие дотошно изучить и воспроизвести мельчайшие, даже случайные, детали, характеризующие исходное произведение искусства.
— Турецкий! — изменившимся голосом позвал друга Слава Грязнов. — Поди сюда! Тебя ждет твоя красавица.
— Ангел в аду? — издали спросил Турецкий. Неужели он увидит эту картину? Он переставал уже надеяться, что когда-нибудь это произойдет.
— Она, она! — Никогда такого голоса у Славы не слышал: будто смеется сквозь слезы. — Смотри, ради чего мы рисковали жизнями… И, между прочим, сейчас рискуем.
Турецкий, все еще чего-то опасаясь (то ли разочароваться, то ли увидеть, что картина повреждена, то ли повредить ей дотошным взглядом), пошел на зов друга. Он целомудренно начал с созерцания черно-зеленого склона львовской горы, изъеденного, словно сотами, печами, где пылает огонь. Обжегся, перевел взгляд на скорбную девушку, отводившую белой лапкой от лица прядь густейших черных волос. И только после этого посмел открыто и прямо взглянуть в лицо земному ангелу Бруно Шермана — Марианне Штих. Это был ангел, и при этом женщина из плоти и крови. Она умела любить, она умела отстаивать любовь. Ее любовь к художнику и всему, в чем он явил свой талант, была настолько велика, что не исчезла даже после смерти.
Депрессия, говорите, Вениамин Михайлович? Много ваша наука понимает. Какие замысловатые и при этом неубедительные объяснения. Просто эта картина позвала на помощь Сашку Турецкого, который тогда еще ни сном ни духом не ведал о ней и о Бруно Шермане. Она призывала его изо всех сил, чтобы он спас ее от жуликов, которые своими грязными руками пачкали память художника.
И теперь, стоя перед запечатленным на холсте чудом, Турецкий чувствовал, что кошмарные сны оставили его навсегда. Его дело, в сущности, завершено.
Но, чтобы завершить его по-настоящему, придется еще потрудиться. Разоблачить Файна, как уже разоблачили Шестакова… Кстати, где Шестаков? Турецкий чувствовал ответственность за этого нечестного, но, как-никак, доверившегося им человека.
Самая неприятная, хотя и не самая рискованная, часть операции выпала на долю тех сотрудников МУРа и «Глории», которые шли на приступ через канализацию. Для этой цели их снабдили резиновыми костюмами. После того как отодвинули железную крышку люка, каждый из них с тоской принюхался к аромату, который поднимался снизу. Виднелись железные скобы, прикрепленные к совершенно отвесной стене. По таким запросто лазят раменские труженики, обслуживающие этот неприличный, но необходимый участок коммунального хозяйства.