Будь мне ножом
Шрифт:
Так мы и дрались — без видимого ущерба, падая от собственных замахов, постепенно отрываясь друг от друга, но не прекращая дубасить воздух. Машин почти не было, прохожих тоже. Мальчишка лет десяти стоял, увлечённо наблюдая за нами, и курил. Лицо наркомана постоянно мерцало передо мной в жёлтом свете светофора, искажённое с полузакрытыми глазами. Он дрался со мной не на жизнь, а на смерть. Интересно, за кого он меня принял? Наверно я угодил ему в больное место, потому что он вдруг болезненно закричал, и заскулил как щенок. Я никогда не слышал, чтобы взрослый человек так кричал. Он упал, скорчившись от боли. Я поспешил убраться оттуда, а во дворе дома меня вырвало. Всю ночь я боялся, что он умер…
Утром, как только взошло солнце, я вернулся туда — его не было. Я постоял немного. Я казался себе котом, обнюхивающим место, где задавили другого кота.
Мирьям…
Ничего.
Есть и приятные моменты: утром на проспекте Бен-Иегуды молодая женщина бежала за автобусом. Она успела заскочить в заднюю дверь перед самым её закрытием, но одна её туфля упала на дорогу… Проходивший мимо парень поднял туфлю и, не раздумывая, погнался за автобусом. Минуту я стоял в растерянности, потом пришёл в себя, остановил такси (даже не подумав, что у меня почти не осталось денег) и крикнул водителю, чтобы ехал за парнем. А он, между тем, мчался, как зверь, будто спасал свою жизнь, бежал в толчее, высоко подняв туфлю, чёрную и блестящую. Только спустя несколько долгих минут, нам удалось его догнать, и я крикнул ему, чтобы садился в машину. Он сразу всё понял, на ходу вскочил внутрь, и мы ещё несколько минут неслись за автобусом. Он сидел рядом со мной и даже на меня не смотрел — туфля заполнила собой всю машину, и водитель тоже включился в игру: мы устроили погоню с опасными виражами, как в кино. Наконец автобус остановился у площади Атарим, и нам удалось его обогнать. Парень выскочил, вбежал в автобус, и я видел, как он пробирался среди пассажиров и как отдал ей туфлю. Автобус уехал.
Я слышу, как в полуметре от меня люди занимаются сексом, но после нескольких десятков раз это меня уже не колышет. Вначале — было, непроизвольно. От одних только стонов. Они доносятся здесь со всех сторон двадцать четыре часа в сутки. Иногда я продолжаю их слышать и после того, как люди умолкают. (Так я целый день слышал плач Идо, когда оставлял его в саду в слезах.)
Но теперь — всё. Привык, наверное. Я приучаюсь мыслить позитивно: я уже два с половиной дня живу в огромном цеху с его шумом, постоянным ритмом, со всё усиливающимся скрежетом поршней, регулярными выбросами пара. В следующую минуту всё повторяется в другой комнате, иногда мне кажется, что все комнаты надо мной и с обеих сторон громыхают синхронно, всё сотрясается, скрипят кровати в комнатах, мужчины стонут, а девушки по очереди издают свои фальшивые вопли…
Странно, но кроме хозяина гостиницы я до сих пор не видел здесь ни одной живой души. Когда я выхожу из комнаты, всё кажется пустым и заброшенным.
Если когда-нибудь мы с тобой будем заниматься любовью, мы будем ласкать друг друга медленно-медленно, как сквозь сон. Я вижу это сейчас так, будто два человеческих зародыша с закрытыми глазами ищут друг друга замедленными движениями.
Мирьям, я трудился всю ночь. Я понял, что должен сделать что-то для собственного спасения (или хотя бы должным образом использовать твою помощь в борьбе за себя). Нельзя сдаваться без борьбы — звуки вокруг потихоньку сводят меня с ума. Я наклеил на стены твои письма. Каторжный труд! Даже не представлял, как много ты написала. Интересно, что бы ты чувствовала, оказавшись здесь?
Я выжат, измучен, спать хочу ужасно, но улыбаюсь всё время как идиот.
(Мечты о сне…) Энергия вдруг забурлила во мне с новой силой. Такое чувство, что стены заговорили твоим голосом.
Комната полна сумбурного движения. У меня кружится голова, когда я озираюсь. …Это было похоже на разгадывание огромного кроссворда (в котором зашифрован его составитель). Вначале я старался размещать листы по группам, но скоро устал — с итоге всё перемешалось. В последний час я уже клеил их как попало, создавая гибриды. Случайные встречи. Не важно. Тебе присуща последовательность, и всё, что ты пишешь, так или иначе связано. Каждое письмо продолжает непрерывный разговор.
Теперь я тоже могу разыгрывать лотерею. Ходить по кровати, закрыв глаза, и, открыв их, наугад выбирать фразу: «…и я до сих пор помню физическое ощущение ужаса, который вползает в меня, заполняя то место, где когда-то жила радость, и окаменевает там. Ужас, что всё то хорошее, что есть во мне, не будет отдано никому, никогда не будет востребовано. Какой же во мне смысл?»
(Я сделал ещё один круг. И «выловил» тот же самый лист!)
«…я уже начала думать что „это“ вообще не предназначено для передачи одним человеком другому, и что всем остальным эта страшная тайна давно известна; может быть, это и позволяет им жить — в смысле „жить“. Находить себе пару. И вдвоём рисовать дом с трубой на крыше. Быть „разумными влюблёнными“, как в стихотворении Натана Заха:
Гость не придет в такую ночь,
А если и придет — не открывайте дверь ему. Уж поздно,
И только веет холодом над миром.
А я всё время думаю о том, как мне повезло, что я встретила „неразумных влюблённых“, которые открыли мне дверь в такую ночь».
Яир?
Яир, проснись, это я…
Яир, не засыпай опять…
Так я не даю себе заснуть, повторяя своё имя твоими устами. С твоей мелодией. И сердце моё бьётся сильнее…
У меня возникла боязнь сна. Я знаю, что как только забудусь сном, раздастся крик, или стон, или скрип кровати — я больше так не могу. Уже три ночи я не сплю…
В конце письма с «теорийкой», где ты предлагала мне попробовать писать рассказы, ты написала:
«Яир…
Яир озарит…
Засияй!»
Но что общего у меня теперь с Яиром-сияющим…
Снова ночь. Куда-то пропали здесь дни…
Я опустошён, а ты — всё более реальна.
Вот ты идёшь по коридору своего дома из кухни на веранду. На твоих плечах кружевная тень бугенвиллеи. Запах крема для рук поднимается от твоих писем, окутывая меня уютом.
Снова и снова я воссоздаю тебя. Ты помнишь, что мы не в жизни? Но всё написанное тобой — живёт. Твоя жизнь живёт во мне. И твоё лицо. Я мысленно рисую его, не пропуская ни одной чёрточки. Одеваю тебя, раздеваю, не торопясь, предмет за предметом. Разговариваю с собой твоими точными фразами, твоим написанным голосом, с капелькой грусти в конце.
«Это уже не секрет для нас, — говоришь ты (библиографическая ссылка — на два пальца справа от двери), — что между нами существует поразительное сходство. Временами я чувствую, что оно, как электрический ток, струится в наших письмах — с их напряжением, непрерывной вибрацией и опасностью. Но тебе известно, что сходство между нами, кроме всего, ещё и в том, что ты называешь „мутные извилины души“, и именно в них оно особенно сильно. Так может, ты понимаешь, почему меня так тянет к человеку, который эхом отзывается на то, что я в себе меньше всего люблю?»
Не знаю. Я вообще очень мало знаю. Нелегко признаваться в этом здесь, когда ты вся раскрылась передо мной, — что твои вопросы всегда глубже моих ответов. И будет лучше, если на этот вопрос ты ответишь сама. Вот что ты сказала, когда мы были братом и сестрой в расходящихся вереницах пленных: «…я хочу узнать обо всех потоках твоих чувств и инстинктов — тайных и явных, стремительных и извилистых — потому что место, откуда все они вытекают, даже тот, который привёл тебя к проститутке, — это, по-моему, и есть начало всех начал, живой, драгоценный источник, который мне так необходим…»