Будни добровольца. В окопах Первой мировой
Шрифт:
Около полудня дошли до конца улицы. Генсике приказывает всем восьмерым выстроиться по двое, с лопатами и мотыгами на плечах. Ведет их шаг за шагом вдоль законченного произведения, творцом которого считает себя. Он пересчитывает вслух отдельные кучи и затем докладывает вахмистру: «С уборки улиц прибыли, сто семьдесят восемь куч». При этом делает такое лицо, будто немедленно требует себе Железный крест, по возможности приколотый к груди героя лично командующим не ниже генерала.
За обедом Райзигер бьет кулаком по столу. Позже он пойдет к капитану и потребует, чтобы его
Товарищи останавливают:
– Полегче, полегче! Не делай ерунды, побойся Бога. К чему кипятиться, нарываться на проблемы вот так вот, нахрапом?
Прежде всех с ним беседует Франц Цайтлер. Он ему как отец, наделенный философией старого фронтовика. Он говорит:
– Слушай, Адольф, тут ведь как: ты сейчас вызовешься на фронт, и тебе надают по мозгам, придется винить одного себя и говорить себе, что иначе ты и не хотел. Поверь, мы все тут делаем, что велено. Но мы не рвемся никуда. Никогда не делай того, что не приказано. Это здесь главный девиз.
Райзигер молчит. «Да, но я тогда что, не доброволец?»
Помня о своем высоком призвании защищать Престол и Отечество, солдат должен неустанно стремиться старательно выполнять свой долг.
Каждый приказ должен выполняться по возможности дословно. Если на пути солдата возникают трудности, он не должен сразу считать приказ невыполнимым, но должен подумать, как преодолеть эти трудности и по возможности добиться цели другим путем. Главное, чтобы солдат понимал суть приказа, то есть то, из чего он действительно исходит, чем определяется и к чему ведет. Это называется осмысленным выполнением приказа.
Желание Райзигера всё никак не сбывалось: новой отправки на батарею не было.
Будни тыловой колонны: мыть вагоны, чеканить шаг, убирать улицы.
Доброволец, на войне. А где война? Где враги?
Враги? Однажды утром пришел приказ выставить охрану у местной комендатуры. Там, в церкви, разместили французских пленных.
Церковь представляла собой здание из обожженного кирпича. Скамьи нефа в зимние месяцы спалили на дрова. Один алтарь стоял между двух красных кирпичных колонн. У ступеней притаилась скамеечка для коленопреклонений. По всей длине помещения кучами навалили солому.
Райзигер и фон Эрцен заступили в караул первым номером. Открывают врата. Видно пленных. Большинство сидят на соломе, не обращая внимания ни на соседей, ни на новых часовых. Эрцен и Райзигер тоже молчат, осторожно шагая по проходу. Стук собственных подметок нервирует. Через несколько шагов останавливаются. Вообще непонятно, как себя вести. Эрцен встает спиной к заключенным, осматривая стены, и говорит, то ли восхищаясь, то ли сожалея:
–
Райзигер поднимает голову: серо-голубой чередуется с едко-красным – не сказал бы, что окна красивые. Но Райзигер молча кивает. Немного позже Эрцен говорит:
– Пройдусь-ка я сперва вокруг церкви снаружи. Ведь кто знает, может, тут где-нибудь дверь не заперли. А то еще убежит кто-нибудь.
Уходит.
Райзигер борется с искушением пойти за ним. Идет к двери, почти на цыпочках, но затем рывком вздергивает карабин на плечо и шумно оборачивается. Твердым шагом идет к алтарю.
Наконец сворачивает. Всё это непросто. Нужно усилие. Но, черт возьми, его поместили сюда не для удовольствия! Тут же пленные, враги!
У врагов какие-то странные маленькие ноги. И обмотки, не доходящие до колена. А над ними смешные красные штаны. В самом деле, они не похожи на солдат. Как вообще взрослый мужчина может разгуливать в таких красных штанах? А синие длинные мундиры! Тоже не по-мужски.
Один из французов без каски. Какое у него лицо? Но едва Райзигер оборачивается к нему, тот склоняет голову к самым коленям.
Следующий. Смотрит прямо. Райзигер делает полшага в сторону и встает перед ним. Две пары глаз должны встретиться.
Но не встречаются: глаза француза глядят куда-то прямо, сквозь Райзигера, окоченело и неподвижно. Как если бы он был воздухом.
Райзигер пробует то же самое со следующими десятью или двенадцатью пленными – все склоняют головы. Склоняют головы, едва он посмотрит на них. Или ведут себя так, как будто перед ними вообще никого нет. Один громко шлепает себя по лицу и закрывает глаза.
Райзигер не знает, что делать. Может, наорать на всю эту компашку? Можно потребовать, чтобы все сразу встали и по команде сделали руки по швам. В худшем случае можно дать кому-нибудь хорошенько по хребту прикладом карабина. Чтобы поняли, как вести себя перед немецким солдатом.
Райзигер думает обо всём этом, но ничего не делает. Ему приходит в голову, что ему двадцать один год и что перед ним сидят безоружные люди, большинство из которых, по его прикидкам, старше него лет на десять. Он смущается. Оборачивается. Там кто-то зовет: «Камрад!» Он пробегает взглядом по рядам сидящих. Никто не двигается. Второй раз: «Камрад!» Ищет дальше. Видит, что на ступеньках под алтарем лежит будто бы красно-синий сверток. Сверток движется, и из него очень деликатным движением поднимается рука.
Райзигер приближается. Французский офицер. На нем кепи с золотыми позументами. Бледное лицо с черной бородкой.
И что? При необходимости он может сложить несколько слов по-французски, но общаться вряд ли сможет. Рука поднимается снова. Он подходит ближе. Офицер откидывает шинель – мундир расстегнут, на грязной рубашке большое мокрое пятно крови.
На это место указывает рука офицера. Она трясется и дергается.
Помочь? Райзигеру не хватает духу поднять рубашку и осмотреть рану. Он бормочет несколько слов по-немецки, на цыпочках проходит через всю церковь к выходу и громко зовет: «Санитара!»